Владимир Алпатов - Волошинов, Бахтин и лингвистика
Тем самым структурализм—результат отделения позиции наблюдателя от позиции субьекта, искажающий реальные процессы. Необходимо изучать речь (parole), понимая, однако, что это – лишь «часть непрерывно возникающего процесса, занимающая в нем определенное место».[699] Наряду с процессом говорения необходимо учитывать и включать в модель также процесс слушания.
Среди других пунктов концепции Токиэда Мотоки надо отме-тить последовательное разграничение двух классов языковых единиц: одни из них образуют понятия, другие передают чувства, настроения говорящего; ср. символы и симптомы у Бюлера.
Рядом своих положений данная концепция неожиданно напоминает волошиновский цикл. Это сходство, пожалуй, больше, чем сходство этого цикла с другими работами, рассмотренными выше в данном разделе. Структурализм последовательно отвергнут за отграничение языка от говорящего и слушающего, за сведение многосторонней деятельности человека к системе мертвых правил. Подход Токиэда напоминает В. фон Гумбольдта, хотя немецкий мыслитель нигде не упомянут, и, может быть, Токиэда ничего о нем не знал. Ориентиры Токиэда иные: традиционная японская лингвистика до ее европеизации в XIX в. Она, по его мнению, опиралась в своих исследованиях на точку зрения субьекта.
Самое значительное сходство между Токиэда Мотоки и МФЯ – отрицание языка в соссюровском смысле, рассмотрение его в качестве «результата рефлексии» в МФЯ, искусственного «конструирования» у Токиэда. Ни К. Бюлер, ни А. Гардинер, ни В. И.Абаев не заходили в полемике со структурализмом так далеко.
Концепция японского ученого столь же непримирима к идеям «абстрактного объективизма», что и концепция МФЯ. Гораздо ближе она к «индивидуалистическому субьективизму». Ее субьективизм очевиден. Что же касается индивидуализма, то в приведенных выше рассуждениях Токиэда обращает на себя внимание отсутствие социологического подхода к языку: в языковой деятельности выделены психологическая, физиологическая, физическая, но не социальная сторона. Но нет здесь и последовательного «индивидуализма»: строится модель общения, подчеркивается роль слушающего (читателя). И в этом можно видеть сходство с МФЯ. Дальнейшее развитие идей «языка как процесса» привело как раз к усилению социального компонента. С конца 40-х гг. на основе идей Токиэда сложилась известная школа «языкового существования», главным объектом исследований которой стало социальное функционирование языка; см. о ней в седьмой главе, раздел VIL4. В этом же направлении развивал идеи Токиэда упомянутый в Экскурсе 4 лингвист и философ-марксист Ц. Миура.
Отметим и совсем уж конкретные переклички между книгой Токиэда Мотоки и работами волошиновского цикла. Ср. сопоставление письменных текстов, выведенных из процессов деятельности, с «трещинами на поверхности камня» у Токиэда и со «следами типографской краски на листах белой бумаги» в статье из «Литературной учебы». В МФЯ ценность существующих словарей и грамматик признается лишь с точки зрения обучения языку, а Токиэда пишет, что роль словаря сводится к «приобретению языкового опыта» при обращении к нему.
Есть в то же время и существенное расхождение: в МФЯ отрицается филологический, толковательный подход к языку, а для Токи-эда, наоборот, деятельность филологов в Японии XVII, XVIII и первой половины XXIX в. – образец правильного подхода к языку. С точки зрения МФЯ, «абстрактный объективизм», исходя из филологических по происхождению приемов, превращает живой язык в мертвый, но для Токиэда филологи, делая изучаемый язык памятников объектом «собственного духовного опыта», превращали мертвый язык в живой.
Тем не менее в двух разных странах, независимо друг от друга появились сходные по своим установкам опыты радикальной критики структурного подхода к языку.
В отличие от быстро забытой МФЯ книга Токиэда Мотоки оказала очень значительное влияние на развитие лингвистики в своей стране. Она стала во многом теоретической основой так называемой школы языкового существования, ведущей школы послевоенной японской лингвистики; о ней особо будет говориться в седьмой главе. Отмечу специальное исследование концепции этого ученого в диссертации,[700] выполненной под руководством Ноама Хомского. Однако Япония все же была «в мировом масштабе» периферией. В других странах ход развития науки о языке был другим.
V.3.5. «Эпизод идейной борьбы» в лингвистике
О развитии этой науки к 40-м гг. я не имею возможности гово-рить во всех деталях. В качестве образца приведу лишь один эпизод, любопытный уже тем, что в нем вновь речь заходила (разумеется, в иных терминах) о двух направлениях лингвистики, выделенных в МФЯ.
После известного советского лингвиста Г. О. Винокура в рукописи осталась написанная им незадолго до смерти в 1947 г. статья «Эпизод идейной борьбы в западной лингвистике», лишь в 1957 г. она была издана. Статья посвящена полемике в американском лингвистическом журнале «Language» («Язык») в 1943–1944 гг. Ее вели самый влиятельный американский лингвист того времени Леонард Блумфилд и часто упоминаемый в волошиновском цикле Лео Шпит-цер, к тому времени бежавший от фашизма в США. Ярко написанная статья представляет собой как бы диалог троих участников: «абстрактного объективиста» Блумфилда, «индивидуалистического субьективиста» Шпитцера и выступающего в роли арбитра Винокура. Тем самым «эпизод идейной борьбы» относится к истории не только зарубежной, но и отечественной лингвистики.
Общая оценка спорящих направлений у Винокура такова: у Блумфилда—воззрения «современного американизированного позитивизма с механико-материалистическим уклоном», у Шпитцера—воззрения «прямолинейного идеализма с уклоном в субьективизм».[701] Если отвлечься от упоминания о «механико-материалистическом уклоне» (действительно свойственном Блумфилду, но не составлявшем общее свойство структурализма), то разграничение направлений близко к предложенному в МФЯ, хотя симпатии, как дальше станет ясно, у Винокура иные.
Блумфилд в данной полемике выступает как последовательный «абстрактный объективист»: «Анимистическая и телеологическая терминология вроде mind (разум), consciousness (сознание), concept (понятие) и т. д. не приносит пользы, а наоборот, приносит много вреда лингвистике, как и всякой другой науке» (цитируется по[702]). Винокур комментирует это так: «Речь, следовательно, идет о таком направлении научной мысли, которое отрицает возможность говорить о явлениях сознания, умственной жизни, о душевных явлениях до тех пор, пока они не представлены в анализе как совокупности некоторых биологических и, как прибавляет Блумфилд, социологических (разумеется, это социология тоже биологическая) факторов».[703]
Шпитцер противопоставлял методу «антиментализма» Блумфилда и его последователей «эстетико-психологический метод». Пересказывая его аргументы, Винокур, в частности, приводит такие идеи Шпитцера: «Антименталисты не хотят видеть, что ученый, исследующий язык, одновременно является и просто человеком, воспринимающим и чувствующим, как все другие. Они резко разобщают лингвиста как исследователя и лингвиста как особь, имеющую право на „неофициальные частные мнения“ (ср. Токиэда Мотоки. – В.А.). Этим антименталисты капитулируют перед современной умственной дезинтеграцией, перед духовным распадом (а это уже В. И. Абаев. – В. А.)».[704] Шпитцер также критикует своего оппонента за игнорирование «творческой силы языка» и, на что обращает особое внимание Винокур, «призывает к возрождению науки на почве единения с религией, с верой, которая, как он думает, есть основание всякой науки и цивилизованной жизни вообще».[705] Очевидно, что немецкий ученый и после переезда в США сохранил основные черты своей концепции, столь заинтересовавшей авторов МФЯ (его фамилия встречается и в более поздних рукописях Бахтина).
Эта весьма резкая по тону с обеих сторон полемика, как справедливо констатирует Винокур, «принимает уже вовсе не лингвистический характер и превращается в спор по вопросам общего мировоззрения».[706] Но важно оценить и позицию арбитра. Винокур был ученым широких интересов, совмещал лингвиста и литературоведа в одном лице, много занимался стилистикой (в пренебрежении которой упрекал Блумфилда Шпитцер). Его взгляды отнюдь не были близки к Блумфилду. Можно было бы предполагать, что позиция Шпитцера ему ближе.
Этого, однако, не происходит. Винокур оговаривает: «Нет и речи о том, чтобы можно было полностью и безоговорочно отдать свои симпатии одной из спорящих сторон».[707] Многое у Блумфилда для него неприемлемо: «механицизм», игнорирование стилистики и даже отсутствие какого-либо «этического принципа». Но преимущество Блумфилда над оппонентом для Винокура в одном: «он более близко держится почвы языка».[708] «Пусть антименталисты явно плохие философы, но все же им трудно было бы отказать в квалификации дельных лингвистов… Наш спор с ними должен быть и будет спором непосредственно лингвистическим».[709] А Шпитцер, заявляющий, что «он изучает „душу писателя“ по ее отражениям в языке», тем самым «занимается вовсе не языком, а психологией поэта, материалы для которой он ищет в языке».[710] Критика им последователей Блумфилда за «излишний интерес» к фонетике и морфологии названа «дилетантской».[711] Даже там, где, казалось бы, у Винокура могут быть точки соприкосновения со Шпитцером, он подчеркивает, прежде всего, различие: под стилистикой они понимают разные вещи. Вообще, надо отметить, что стилистическая концепция Винокура имеет следы внутренней полемики со школой Фосслера. Вывод: Шпитцер, «философ не лучше своих противников, со строго принципиальной точки зрения в своих стилистических штудиях (которые он сам считает для себя основными) вообще не есть лингвист».[712] Да и само подчеркивание в контексте той эпохи в СССР материализма Блумфилда (который не все его советские критики решались признавать) и идеализма Шпитцера не оставляло сомнения в том, на чьей стороне симпатии арбитра.
