Александр Лукьянов - Был ли Пушкин Дон Жуаном?
В 1829 году с князем П. А. Вяземским стряслась неприятная история: тайные агенты донесли куда следует, что князь – человек женатый и солидный – провел с Пушкиным ночь в публичном доме. Пушкина никто и не думал беспокоить по этому поводу. Но князя обвинили в развратном поведении и строго выговорили. Вяземский был вне себя и собирался навсегда уехать за границу. Пушкин же, напротив, отнесся к этому происшествию очень легкомысленно.
«Сделай милость, – пишет он Вяземскому из Петербурга, – забудь выражение “развратное его поведение”. Оно просто ничего не значит. Жуковский со смехом говорил, будто бы говорят, что ты пьяный был у девок и утверждает, что ваша поездка в неблагопристойную Коломну к бабочке – Филимонову подала повод к этому упреку. Филимонов, конечно, борделен, а его бабочка, конечно, рублевая, паршивая Варюшка, в которую и жаль, и гадко что-нибудь нашего всунуть. Впрочем, если бы ты вошел и в неметафорический бордель, все же не беда.
Я захожу в наш милый дом,
Как вольнодумец в храм заходит.
Под покровом своего постоянного цинизма и матерщины поэт старался скрыть переживания, тоску и грустные мысли. Как типичный истерик, поэт окружил себя «броней», которая в маске разгульного и циничного волокиты охраняла его душевный мир от психологических ударов. «Понятие брони, – пишет А. Лоуэн, – было введено Райхом для разъяснения состояния, в котором возбуждение “связывается” защитным механизмом, имеющим определенную оберегающую цель, которая, с одной стороны, служит «защитой от раздражителей внешнего мира, а с другой – не выпускает наружу внутренние либидозные устремления».
Психологически броня есть выражение состояния, когда при нападении человек внутренне сжимается вместо того, чтобы ответить ударом. Пушкин часто напускал на себя вид не верящего ни во что человека. Но под личиной распутника скрывались запрятанные глубоко в подсознание великие «платонические» и искренние чувства. Его раздвоенное эротическое восприятие заставляло тщательно скрывать свои нежные и абсолютно несексуальные увлечения, постоянно афишируя свои реальные интимные связи.
Брачные неудачи преследуют Пушкина. Отказ Олениной, неопределенность в отношениях с Ушаковой, спокойно-равнодушная позиция Наташи Гончаровой – все это приводит к замкнутости поэта и терзает его душу.
В предыдущие годы Пушкин был не особенно выгодного мнения о браке, теперь же, приближаясь к своему тридцатилетию, он жаждет спокойной семейной жизни. В конце 20-х годов – в период своего бесконечного сватовства – поэт создает свои самые лучшие стихотворения. Это был период взлета его гениальности. Как отмечал известный ленинградский пушкинист Б. Мейлах, «В зрелой лирике Пушкина любовь раскрылась со всеми ее радостями и “безумием”, горечью и скорбью – в новой для поэзии диалектике противоречивых чувств. Это богатство воплощения любовной темы отражало богатство внутреннего мира поэта, разнообразие его душевных переживаний». Все эти чувства и претворились в едва ли не самые проникновенные лирические строки, когда-либо им написанные.
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем.
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Сколько скрытой печали и нежной грусти скрыто в этом стихотворении! Поэт как бы обращается ко всем девушкам, которых он мечтал видеть своей женой, может быть к той же Олениной, Ушаковой или Гончаровой. Но сердце поэта снова рвется в Москву. «Правда ли, что моя Гончарова выходит замуж? Что делает Ушакова, моя же?» – спрашивает он у Вяземского. И пишет в январе 1830 года Ушаковой:
…С тоской, с невольным восхищеньем,
Я перечитываю вас
И восклицаю с нетерпеньем:
Пора! В Москву! В Москву сейчас!
Поэт вновь срывается с места и летит как на крыльях в «белокаменную» древнюю столицу. Однако в Москве он снова находит у Гончаровых холодный прием и вновь активно посещает сестер Ушаковых. Екатерина Николаевна была как бы его запасным вариантом. Трудно понять, за кого же сватался Пушкин в эти месяцы. В марте, когда поэт прочно обосновался в Москве, Погодин делает запись в «Дневнике»: «Говорят, что Пушкин женится на Ушаковой и заметно степенничает».
В Москве Пушкин посетил известную гадальщицу, «у которой, – пишет современник, – некогда был или бывал даже государь Александр Павлович. Пушкин не раз высказывал желание побывать у этой гадальщицы; но Е. Н. Ушакова постоянно отговаривала его. Однажды Пушкин пришел к Ушаковым и в разговоре сообщил, что он был у гадальщицы, которая предсказала ему, что он “умрет от своей жены”. Хотя это сказано было как бы в шутку, как нелепое вранье гадальщицы, однако Е. Н. Ушакова серьезно взглянула на это предсказание и объявила Пушкину, что так как он не послушался ее и был у гадальщицы, то она сомневается в силе его любви к ней: это странное предсказание сильно подействовало на Екатерину Николаевну. Постоянные опасения и думы за себя и за жизнь человека, которого она безгранично полюбит, если сделается его женою, изменили ее отношение к браку с Пушкиным, и все разрушилось… Когда Екатерина Николаевна умирала, то приказала дочери подать шкатулку с письмами Пушкина и сожгла их. Несмотря на просьбы дочери, она никак не желала оставить их, говоря: “мы любили друг друга горячо, это была наша сердечная тайна: пусть она и умрет с нами”».
В начале апреля Пушкин вторично делает предложение Гончаровой, которое на этот раз принимается. С этого момента имя Екатерины Ушаковой навсегда исчезает из дальнейшей биографии поэта. Вересаев пишет об Ушаковой, как о девушке, «не только любившей Пушкина, но и умевшей ценить его». «Не перейди ей дорогу пустенькая красавица Гончарова, – продолжает он далее, – втянувшая Пушкина в придворный плен, исковеркавшая всю его жизнь и подведшая под пистолет Дантеса, – подругою жизни Пушкина, возможно, оказалась бы Ушакова, и она сберегла бы нам Пушкина еще на многие годы». Слишком резкое и не совсем правильное сужение. Дальнейшие события докажут, что Н. Н. Гончарова стала верной женой поэта, заботливой матерью его детям, хорошей хозяйкой и нежным другом.
Глава X
«Чистейшей прелести чистейший образец…»
(Наталья Гончарова)
1
Однажды на балу у князя Д. В. Голицына, рассказывает князь Вяземский, он поручил И. Д. Лужину, который должен был танцевать с Гончаровой, заговорить с нею и ее матерью мимоходом о Пушкине с тем, чтобы по их отзыву доведаться, как они о нем думают. Мать и дочь отозвались благосклонно и велели кланяться Пушкину. Лужин поехал в Петербург, часто бывал у Карамзиных и передал Пушкину этот поклон. Пушкин вторично делает предложение, которое благосклонно принимается. Радостный и возбужденный поэт торопливо записывает текст, без заглавия, только с надписью сверху: «с французского». Как всегда, это кусочек автобиографии, прозрачно завуалированный неким «переводом».
«Участь моя решена. Я женюсь. Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством, боже мой – она… почти моя. Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей… Если мне откажут, думал я, поеду в чужие края, – и уже воображал себя на пироскафе (пароход. – А. Л.).
В эту минуту подали мне записку: ответ на мое письмо. Отец невесты моей ласково звал меня к себе… Нет сомнения, предложение мое принято. Надинька, мой ангел, – она моя!.. Все печальные сомнения исчезли перед этой райской мыслью. Бросаюсь в карету, скачу, – вот их дом… Отец и мать сидели в гостиной. Первый встретил меня с отверстыми объятиями. Он вынул из кармана платок, он хотел заплакать, но не мог и решился высморкаться. У матери глаза были красны. Позвали Надиньку – она вошла бледная, неловкая. Отец вышел и вынес образа… Нас благословили».
Свершилось то, что с такою пылкостью и тоскою добивался Пушкин в течение полутора лет. Но на душе у него было не радостно. На вопрос: «Вы женитесь?» поэт ответил как-то: «Конечно, и не думайте, что это будет последняя глупость, которую я совершу в своей жизни». Прежде всего, он, несмотря на свое сильное чувство, сознавал, что невеста его не любит, а лишь восхищена его положением знаменитого поэта. В апреле 1830 года поэт отправил Наталье Ивановне взволнованное письмо, в котором он изливает все свои сомнения, переживания, страстные чувства к Натали и надежды на будущее: «Один из моих друзей привозит мне из Москвы благосклонное слово, которое возвращает мне жизнь, и теперь, когда несколько ласковых слов, которыми вы удостоили меня, должны бы меня наполнить радостью, – я более несчастлив, чем когда-либо. Постараюсь объясниться. Только привычка и продолжительная близость могут доставить мне привязанность вашей дочери; я могу надеяться со временем привязать ее к себе, но во мне нет ничего, что могло бы ей нравиться; если она согласится отдать мне свою руку, то я буду видеть в этом только свидетельство спокойного равнодушия ее сердца (курсив мой. – А. Л.). Но сохранит ли она это спокойствие среди окружающего ее удивления, поклонения, искушений? Ей станут говорить, что только несчастная случайность помешала ей вступить в другой союз, более равный, более блестящий, более достойный ее, – может быть, эти речи будут искренни, и во всяком случае она сочтет их такими. Не явится ли у нее сожаление? не будет ли она смотреть на меня, как на препятствие, как на человека, обманом ее захватившего? Не почувствует ли она отвращения ко мне? (курсив мой. – А. Л.) Бог свидетель, – я готов умереть ради нее, но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, свободной хоть завтра же выбрать себе нового мужа, – эта мысль – адское мучение. – Поговорим о средствах; я этому не придаю особенного значения. Моего состояния мне было достаточно. Хватит ли мне его, когда я женюсь? Я ни за что не потерплю, чтобы моя жена чувствовала какие-либо лишения, чтобы она не бывала там, куда она призвана блистать и развлекаться. Она имеет право этого требовать. В угоду ей я готов пожертвовать всеми своими привычками и страстями, всем своим вольным существованием. Но, все-таки, – не станет ли она роптать, если ее положение в свете окажется не столь блестящим, как она заслуживает и как я желал бы этого?.. Таковы, отчасти, мои сомнения – я трепещу, как бы вы не нашли их слишком основательными. Есть еще одно, – я не могу решиться доверить его бумаге…»
