Альфред Барков - Метла Маргариты. Ключи к роману Булгакова
Отмечу также, что Булгаковым явно неспроста введен в роман эпизод, в котором Левий Матвей под влиянием учения Иешуа бросил деньги на землю. Поскольку в Евангелиях такой эпизод отсутствует, самая первая ассоциация, возникающая при чтении этих мест в романе, увязывается с отказом Толстого от собственности.
Нельзя также сбрасывать со счетов еще одно обстоятельство. Булгаковеды затратили немало сил на раскрытие смысловой нагрузки слов Иешуа «Все люди – добрые», однако к каким-либо значительным результатам их усилия не привели, хотя эта сентенция до Булгакова была высказана Толстым, а запись «Люди добры» с комментариями содержится в его дневнике (что также отмечается в работах В. Я. Лакшина). Эта же максима является одной из составляющих концепции «непротивления злу насилием», а также подхода к толкованию Толстым смысла Евангелий. То есть мы вправе рассматривать факт ее включения в фабулу романа как еще одно указание на генетическую связь образа Иешуа с творчеством Толстого.
Из опубликованных М. О. Чудаковой материалов следует, что в первую редакцию романа была включена фраза одного из персонажей – Феси о Л. Н. Толстом: «Россия – необыкновенная страна! Графы выглядят в ней как вылитые мужики», вызывающая ассоциацию с высказыванием Ленина о Толстом (в пересказе Горького). Строго говоря, впервые сентенция о «графе-мужике» была высказана задолго до этого кем-то из Аксаковых в отношении другого графа-писателя – А. К. Толстого. Однако в данном случае не имеет принципиального значения, кто виноват в плагиате – Ленин или Горький; важно, что Горький дал ей вторую жизнь в таком контексте, тем более если Толстой действительно говорил ему: «Я больше вас мужик и лучше чувствую по-мужицки»[459].
Не оставляет сомнений негативное отношение Булгакова к концепции «непротивления» как причине безволия Мастера, сна гражданской совести, вследствие чего произошла трагедия в «московской» части романа: инфернальное ликование лунного света, торжество лжи о насилии. То есть из двух взаимоисключающих максим Евангелия от Матфея Булгаков выбирает «меч».
Теперь необходимо дать ответ на еще один связанный с образом Левия Матвея этический вопрос. Выше показано, что, подтверждая мрачный прогноз Горького о путях развития русской революции, Булгаков в сатирической манере отобразил этапы этого развития – вначале в «Собачьем сердце», затем – в «Мастере и Маргарите». Ведь Шариковы, принявшие позже обличья Латунских и Стравинских, – это как раз те бывшие «богоносцы», на природную силу духа и почвенную мудрость которых так уповал Лев Толстой и с чем был не согласен «ранний» Горький, ориентировавшийся на интеллигенцию и «европейскую идею».
«Железный мессия, последний пророк, предсказавший революцию», – так характеризовал Горького А. В. Луначарский[460]. Казалось бы, Булгаков должен был отдать свое предпочтение Горькому, а не Толстому. Но Мастер-Горький приговаривается им к «покою», духовной смерти, а Левий-Толстой помещается в «свет». Полагаю, что таким путем писатель расставил четкие этические акценты: Левий Матвей, как и Лев Толстой, от сотрудничества с государственными институтами отказался; отступник же Мастер, как и его жизненный прототип, гениально «угадавший» грядущую трагедию, при ее наступлении предал свои идеалы, стал на службу сатанинской Системе.
… «У него душа соглядатая»…
Глава XLII. Пародия на пародию?
Он дал нам евангелие, чтобы мы забыли о противоречиях во Христе, – упростил образ его, сгладил в нем воинствующее начало и выдвинул покорное «воле пославшего». Несомненно, что евангелие Толстого легче приемлемо, ибо оно более «по недугу» русского народа.
А. М. Горький[461]Поскольку в уста самого Иешуа Булгаков вложил слова осуждения автора «козлиного пергамента», возникает необходимость выяснить, в чем причина пародирования им человека, перед гением которого он преклонялся.
В принципе, казалось бы, ответ на этот вопрос дать несложно. Он содержится отчасти в методологии, примененной Толстым при работе над Евангелиями: его пристрастность в попытке привлечь святые тексты для обоснования концепции «непротивления» предопределила сознательное и в общем-то вряд ли оправданное игнорирование многих мест, противоречащих ей.
Следует отметить, что негативное отношение к толстовскому способу восприятия универсализма, в частности, к концепции «непротивления», распространено довольно широко. Безусловно, роман «Мастер и Маргарита» может рассматриваться, ко всему прочему, также и как слово Булгакова о той драме, которая на рубеже веков разыгралась между двумя гигантами отечественной культуры, Вл. Соловьевым и Л. Н. Толстым. Драме, кульминацией которой стало утверждение Вл. Соловьева о том, что Толстой, по сути, является антихристом. Даже Чехов, несмотря на резкий тон выпадов философа, признал его правоту в этом споре. Здесь уместно будет напомнить, что, по Булгакову, одним из соавторов «романа в романе» является антихрист, что также подтверждает такое мнение.
Все это так, и на этом весь раздел можно было бы и закрыть. Но не поднимается рука сделать это, потому что тема не закрыта. Потому что в фабуле романа есть одно место, никем не объясненное (да никто, собственно, и не пытался сделать это); оно ставит такие неудобные вопросы исследователю, что впору вообще отказаться от всей главы вместе со всеми включенными в нее находками. Но трудные вопросы нужно ставить. И самому искать ответ.
«…Левий закричал:
– Проклинаю тебя, бог! <…> Ты глух! – рычал Левий, – если бы ты не был глухим, ты услышал бы меня и убил его тут же <…> Я ошибался! – кричал совсем охрипший Левий, – ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий бог. Ты черный бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!»
Дело в том, что приведенные выше объяснения возможных причин пародирования Булгаковым Толстого не обосновывают включение в фабулу романа этого места. Оно не вяжется не только с тем фактом, что в устах Толстого такое кощунство прозвучать не могло в принципе; оно не соответствует также жестокому обвинению Вл. Соловьева, поскольку Левий в данном случае показан не как антихрист, а, наоборот, как фанатичный апологет Христа. Пародия, конечно, пародией, но не до такой же степени, чтобы приписывать всуе Толстому то, чего не было и быть не могло. Тем более что Булгаков, введя в роман исключительно яркую сцену с проклятием Бога и вложив в уста Левия невероятно кощунственные слова, никак не использует этот факт непосредственно в развитии фабулы. В таком случае вопль Левия, этот крик самого Булгакова, может означать только одно: все сделанные выводы по данному разделу должны рассматриваться под каким-то особым углом зрения. К тому же ни в скрупулезно составленном М. О. Чудаковой «Жизнеописании Михаила Булгакова», ни в других работах булгаковедов нет и намека на то, что Булгаков вообще относился критически к мировоззрению Толстого.
Я бы сказал даже больше. В одном весьма принципиально важном вопросе взгляды Булгакова и Толстого тождественны. Речь идет об их отношении к Русской православной церкви.
Глубоко религиозный человек, отдавший четверть века переводам Евангелий и их толкованиям, Лев Николаевич Толстой отказывал Русской православной церкви в праве быть духовным институтом русского народа. Терпимый к другим религиям, в своих разборах Евангелий он с большим уважением и даже с какой-то теплотой отзывался о фарисеях, называя их истинными православными. В своих работах о религии он настоятельно советует своим читателям хотя бы ознакомиться с восточными верованиями, в которых сам он нашел немало положительного. Более того, даже свои взгляды об учении Христа он подкрепляет ссылками на эти учения, а в работе «Христианское учение» пришел к построению философии нравственности, которая, по его мнению, может в равной мере быть принята представителем любой религии. Но никогда, ни при каких обстоятельствах Толстой не привлекал в качестве позитивного аргумента опыт Русской православной церкви. Толкуя Христово «Богу – Богово, кесарю – кесарево» вопреки догматам РПЦ, он посягнул на святая святых идеологии нашей церкви, издавна последовательно и неуклонно прививавшей и до сих пор прививающей нам психологию рабской покорности по отношению к сильным мира сего. За что и был отлучен от церкви.
Отношение Толстого к церкви в значительной мере вписывается в понятие о протестантстве, хотя к какой-либо конкретной конфессии западноевропейского толка он себя вряд ли относил[462].
Лев Николаевич не дожил до позора нашей церкви, полностью покорившейся после убийства патриарха Тихона сатанинскому режиму и доказавшей еще раз, что ей все равно, какому кесарю служить – был бы кесарь. Но Булгаков все это видел.
