Владимир Алпатов - История лингвистических учений. Учебное пособие
Вторым источником нормы могли быть сами грамматики: Панини, Сибавейхи, Присциан и др.: правильным считалось то, что либо получается в результате применения хранящихся там правил (Панини), либо зафиксировано в грамматике (Сибавейхи, Присциан). При этом могли возникать противоречия между первым и вторым источником норм: например, между латынью перевода Библии и латынью, отраженной у Присциана.
Грамматика Панини как источник норм имела значитёльную специфику, связанную с общей спецификой индийской традиции. Хотя ко времени создания этой грамматики существовали Веды и другие священные тексты, норма не бралась непосредственно из них. Вопрос о том, какой этап развития санскрита отражен у Панини, до сих пор служит предметом споров среди индологов; нет ни одного текста, который абсолютно бы соответствовал Панини по языку. Поскольку данная грамматика была порождающей по характеру (см. ниже), нормативность оказывалась своеобразной: в норму входило все то, что могло порождаться на основе правил Панини; те же формы, которые не выводились из правил, автоматически отбрасывались. Такой подход исключал обсуждение вопросов нормы, которое было весьма интенсивным в других традициях, особенно европейской и арабской.
Наконец, третий источник нормы мог заключаться в выведении нормы из реального функционирования языка. Так можно было, конечно, поступать лишь тогда, когда нормированный язык не слишком отличался от разговорного; например, в средневековой Европе или Японии времен формирования традиции он был исключен. Однако в поздней античности и у арабов, а затем вновь в Европе с 14–15 вв. данные проблемы становились актуальными.
Для арабов нормой было все то, что имелось в Коране. Однако что-то там неизбежно отсутствовало; помимо отсутствия тех или иных нужных слов там, например, то или иное имя могло по случайным причинам фиксироваться не во всех падежах. Вставала проблема дополнения нормы. По мнению арабских ученых, носителями наиболее чистого (т. е. наиболее близкого к Корану) языка считались кочевые (бедуинские) племена, меньше всего испытавшие влияние культур и языков других народов. Недостающие в тексте Корана слова и формы могли включаться в норму из речи представителей этих племен. Так поступал еще такой сравнительно поздний автор, как Ибн Джинни, у которого существовала целая методика строгого отбора хороших информантов. К наблюдению за обиходом прибегали и в античности.
Помимо наблюдения за речью со стороны в качестве информанта мог выступать и сам грамматист, который мог конструировать недостающие формы и даже слова сам (конечно, это понималось не как создание чего-то нового, а как реконструкция изначально существующего, но неизвестного). Главным способом такого конструирования служила аналогия, или установление пропорции. В Греции этот метод был заимствован из математики, существовал он и у арабов. В обеих традициях шли споры по вопросу о его применимости. В античности они получили характер дискуссий между аналогистами и аномалистами. Эти споры шли несколько веков, и в них участвовали многие авторы (даже Юлий Цезарь написал труд об аналогии), они отражали различие общетеоретических концепций. Аналогисты основывались на представлении о языке как системе четких правил, в идеале не знающих исключений; большинство александрийских грамматиков и Варрон были аналогистами. Их противники аномал исты во главе с Секстом Эмпириком подвергают такие правила сомнению. Они считали, что все в языке случайно, а норма может быть выведена только из живого обихода, который не подчиняется никаким правилам. Аналогичные дискуссии были и в арабском мире, причем басрийская школа, включая Сибавейхи, сходилась с аналогистами, а куфийская — с аномалистами. Иногда, как у Ибн Джинни, устанавливалась иерархия двух способов дополнения нормы, причем учет речевого обихода хороших информантов ставился на первое место.
Оба данных принципа — установление нормы через наблюдение над обиходом и сознательное конструирование нормы по аналогии — исчезли в Европе в раннее средневековье и возродились в эпоху создания национальных литературных языков, также нередко конфликтуя друг с другом.
Нормативная деятельность стремилась сохранять язык неизменным, хотя на деле это не всегда бывало так. Например, в Японии строго следили за тем, чтобы в бунго не попадали грамматические формы разговорного языка, однако реально многие грамматические формы бунго, сохранявшиеся в грамматиках, исчезали из языка; в текстах на бунго, написанных в начале XX в., употреблялось не более трети суффиксов и окончаний старого языка, что вело и к изменению значения оставшихся показателей. Преобладающим порядком слов в классической латыни, как и в других древних индоевропейских языках, был порядок «подлежащее — дополнение — сказуемое», однако позднесредневековые схоласты, в том числе модисты, считали «естественным» и «логическим» порядок «подлежащее — сказуемое — дополнение». Этот порядок стал преобладающим в разговорных языках Европы того времени и, безусловно, и в той латыни, на которой говорили и писали схоласты.
В целом же нормативный подход независимо от степени сознательности отношения к норме играл ведущую роль в любой традиции. Исключение, может быть, составляли греческие ученые раннего периода, до Аристотеля включительно, когда к вопросам языка обращались более из естественного любопытства, чем из желания нормировать греческий язык. Но тогда не отделенная от философии грамматика и находилась в зачаточном состоянии. Позже даже отделенные от непосредственно практических целей философские грамматики позднего средневековья исходили из представлений о «правильном», соответствующем логике, и «неправильном» языке. Точка зрения, полностью отвлекающаяся от проблемы нормы, была окончательно выработана лишь наукой XIX в. (см. раздел о А. М. Пешковском в главе, посвященной советскому языкознанию).
Требования к описанию языка
Здесь будет идти речь о ряде вопросов, связанных с тем, как построено описание. Это построение бывает основано на принципах, иногда прямо формулируемых, как принцип простоты в индийской традиции, но часто даже не осознаваемых. В этом плане самая специфичная из всех — индийская традиция, а все другие относительно схожи. Вероятно, такое различие связано с тем, что индийцы (по крайней мере, в эпоху создания и расцвета традиции) имели дело с устной речью и создавали труды в устной форме, тогда как для других народов основу языка составляли письменные тексты, а сами традиции имели письменный характер.
Грамматика Панини имела порождающий характер, ориентированный на синтез текстов, на преобразование смысла и исходных единиц в текст. Конечно, Панини ориентировался на какие-то тексты, наблюдая над которыми, он вывел описываемые закономерности, однако этот этап анализа в грамматику не включался. В самой же грамматике имелся набор исходных единиц — корней и аффиксов; отдельно предлагались и фонетические правила построения этих единиц из единиц фонетики — звуков. Основная часть грамматики заключалась во множестве правил разного типа, в соответствии с которыми на выходе получались канонические тексты.
Другим же традициям был свойствен аналитический подход, достаточно естественный, если перед исследователем не текучее множество устных текстов, а определенный и обычно фиксированный набор текстов, которые уже записаны. В таком случае текст — исходная данность. Задача языковеда — проанализировать эти тексты, разбить их на единицы, выявить значения этих единиц, их взаимоотношения и т. д. При таком подходе задача построения текстов или каких-то их фрагментов либо не ставится, либо ставится лишь как дополнительная (создание форм по аналогии в европейской и арабской традициях). В Европе такая задача выделялась начиная с античности в особую дисциплину — риторику — с иными, гораздо менее жесткими правилами. Как уже говорилось, во всех этих традициях существовал более или менее строго определенный набор исходных текстов. В Европе аналитический подход позднее распространился на все направления лингвистики до структурализма включительно и господствовал до второй половины XX в.
Особенности индийского подхода видны и в некоторых других принципах. Порождающий характер правил тесно связан с представлением о языке как о закрытой системе, строго исчерпывающейся правилами; если в Европе такое представление возникло не ранее конца XIX в., то у Панини оно было на много веков раньше. У Панини очевидно стремление к закрытым спискам элементов, почти не допускающим указаний типа «и т. д.». Тем самым излишне и обсуждение проблем нормы. Если же исходен набор текстов, то язык естественно воспринимается как открытая система, в которой всегда может найтись что-то неучтенное. Даже если имеется канонический набор текстов (Коран, Библия), не предполагается, что в языке есть только те слова, которые там зафиксированы. Закрытость перечня допускается лишь для элементарных единиц языка: звуков, слогов (не во всех традициях, см. ниже), букв при алфавитном и компонентов иероглифов при иероглифическом письме. Все более протяженные единицы (включая целые иероглифы) приводятся в виде открытых списков. Если Панини стремился перечислить все исходные корни, то ни один европейский, арабский или китайский словарь не претендовал на охват всех слов языка. Также при описании грамматических парадигм речь шла лишь о выделении всех типов склонения или спряжения, но не о перечислении всех слов, принадлежащих к каждому типу (если, конечно, класс достаточно велик).
