Альфред Барков - Метла Маргариты. Ключи к роману Булгакова
Мы не успели спросить об этом автора пьесы. Это осталось его загадкой и осталось, видимо, не объясненным в спектакле».
Мне как-то неловко просить извинения за столь обширную цитату. Не правда ли, И. Рапопорт, сам, видимо, того не ведая, фактически пересказывает фабулу эпилога «Мастера и Маргариты»? Ведь если заменить Алонсо Кихано на Понырева-Бездомного, а его племянницу с лиценсиатом Карраско – на любящую жену Понырева, своим уколом жидкости густого чайного цвета «лечащую» мужа и превращающую его из поэта в совслужащего без царя в голове, то конгениальность идейной нагрузки двух произведений Булгакова становится очевидной.
И пьеса «не пошла» именно потому, что в ней вахтанговцами угадывалось нечто слишком реалистичное – играть так, как задумал Булгаков, – опасно, интерпретировать как чисто романтическую легенду – не получается, сама пьеса не позволяет этого. Что же касается «сдвинутого разума» Дон Кихота и результата «лечения» от него, то не здесь ли проходит граница между Поэтом и Мастером? Как видно из приведенной выдержки, и сам И. Рапопорт склоняется в пользу первого – без Дон Кихота в душе не может быть поэта.
В обоих произведениях «лечение» героев происходит под инфернальным знаком луны. Она является рыцарским девизом Карраско, принявшего перед поединком с Дон Кихотом имя рыцаря Белой Луны и изобразившего ее на своем щите. В ликующих лучах «всегда обманчивой» луны спускаются к Бездомному из своего «вечного дома» Мастер и Маргарита, лгут ему о якобы счастливой концовке ершалаимской трагедии. «Вылеченный» Понырев перестает верить в ту жизненную правду, с которой когда-то ему довелось соприкоснуться, не сознавая при этом, что его лишили души. Дон Кихот, наоборот, понимает, что у него отняли что-то очень главное в жизни:
«Ах, Санчо, Санчо! Повреждения, которые нанесла мне его сталь, незначительны. Также и душу мою своими ударами он не изуродовал. Я боюсь, не вылечил ли он мне мою душу, а вылечив, вынул ее, но другой не вложил <…> Смотри, солнце срезано наполовину, земля поднимается все выше и выше и пожирает его. На пленного надвигается земля! Она поглотит меня, Санчо!»[415]
Вряд ли можно не согласиться с мнением В. Г. Боборыкина, так прокомментировавшего эту выдержку: «В романе Дон Кихот ничего подобного не говорит. Это слова самого Булгакова. О себе. Или, точнее говоря, – о том, что было в нем от Дон Кихота»[416]. Очень точное мнение М. О. Чудаковой об эпилоге как важнейшем биографическом свидетельстве о умонастроении Булгакова подтверждается, если при этом принять во внимание смысловую параллель этого места с романом «Мастер и Маргарита», особенно с его эпилогом.
В приведенной выдержке солнце срезано наполовину пожирающей его землей, которая надвигается на «пленного» (то есть «вылеченного» рыцарем Белой Луны), чтобы поглотить его. Противопоставление Солнца Луне как позитивного инфернальному в контексте романа просматривается весьма четко. О символическом значении лунного света в романе сказано выше; здесь приведу лишь выдержку, касающуюся «срезанного наполовину солнца»: «Гроза, о которой говорил Воланд, уже скоплялась на горизонте. Черная туча поднялась на западе и до половины отрезала солнце. Потом она накрыла его целиком». Здесь, в романе, отрезанное солнце символизирует начало великой мировой катастрофы, в результате которой город «ушел в землю и оставил по себе только туман».
Идентичность ситуации, в которую попали Понырев и Дон Кихот в результате «лечения», особенно четко видна при сопоставлении следующих мест в романе и пьесе:
Понырев (в эпилоге): «бывшему поэту… все известно, он все знает и понимает. Он знает, что в молодости стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после этого и вылечился».
Дон Кихот (о надвигающейся смерти): «Я ее предчувствовал и ждал сегодня с утра. И вот она пришла за мной. Я ей рад. Когда Сансон вспугнул вереницу ненавистных мне фигур, которые мучили меня в помрачении разума, я испугался, что останусь в пустоте. Но вот она пришла, и заполняет мои пустые латы, и обвивает меня в сумерках»[417].
В первом случае – «стал жертвой преступных гипнотизеров и вылечился», во втором – «вереница ненавистных фигур, которые мучили в помрачении разума».
Как видим, оба осуждают свои прошлые заблуждения, поскольку оба «вылечились». Теперь они оба – бывшие: бывший поэт и бывший рыцарь…
Давайте вчитаемся повнимательнее в последние строки пьесы:
«Антония (вбегает со светильником). Что делать, Сансон? Что делать?
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Сансон. Я сделать больше ничего не могу. Он мертв. Конец».
Страшная концовка: получается, что Сансон Карраско с самого начала понимал, что его «лечение» неминуемо ведет к смерти. Он выполнил свою миссию до конца с верой в правоту своего дела.
И это написано в 1939 году! Пожалуй, И. Рапопорт не совсем точен в одной детали: все-таки тогда смысл пьесы кто-то прекрасно понял и именно поэтому отказался от постановки.
Так что «явственный авторский голос» в пьесе «Дон Кихот» не только присутствует, но и позволяет понять смысл одного из этических пластов «закатного романа».
Глава XXXVIII. Иммануил Кант против Левия Матвея?.
В благородной вере Булгакова в закон справедливости есть наглядный недостаток: ее созерцательность, слабость, наивность. Не реальные способы борьбы за утверждение справедливости в отношениях людей проповедует Булгаков: скорее, он утешает себя, наслаждаясь ее сказочным, волшебным торжеством.
В. Я. Лакшин[418]Не мир пришел Я принести, но меч.
Иисус Христос[419]Рассматривая философские, этические и эстетические идеи, заключенные в романе, некоторые исследователи творчества Булгакова привлекают к анализу концепции и литературные источники, не имеющие к нему никакого отношения, оставляя в то же время без внимания тот факт, что в нем значительное место занимают идеи философа Иммануила Канта и тема «евангелиста» Левия Матвея. Поэтому представляется целесообразным рассмотреть идейное содержание романа, акцентируя внимание на тех концепциях, на актуальность которых в его тексте имеются прямые указания.
Иммануил Кант, внесший значительный вклад в развитие диалектического метода познания, в вопросах эстетики определял прекрасное как «незаинтересованное удовольствие», то есть не зависящее от идеологических концепций; не ангажированное, если уж по-современному. И уж поскольку в качестве своеобразного камертона для апробации тех или иных концепций нами с самого начала выбраны представители отечественной культуры, то для иллюстрации этого кантовского положения стоит привести мнение И. Бунина (в записи его супруги):
«Мы заговорили о Короленко. Ян возмущался его ролью:
– Разве художник может говорить, что он служит правде, справедливости? Он сам не знает, чему служит. Вот смотришь на голые тела, радуешься красоте кожи, при чем тут справедливость?»[420]
Такое же отношение к «незаинтересованному удовольствию» просматривается и в позиции О. Мандельштама.
Высшим видом искусства Кант считал поэзию, поскольку только она возвышается до отображения идеала. В связи с этим следует отметить, что на протяжении всей работы Булгакова над романом в его фабуле просматривается тема поэта: в ранних редакциях Мастер фигурирует как поэт без имени; когда же этот образ обрел свою окончательный форму, роль поэта была отдана Бездомному.
Исходным постулатом этики Канта является убеждение в том, что всякая личность – самоцель, а не средство для осуществления каких бы то ни было задач, пусть даже задач всеобщего блага. Этот тезис был совершенно неприемлем для Системы, в цели которой входило создание человека-винтика; насколько добротно была решена эта задача, видно по приведенной выше выдержке из работы В. В. Петелина, безусловно ставящего государственность выше интересов личности.
Говоря о религии, Кант полагал, что, несмотря на невозможность ни доказать, ни опровергнуть существование Бога, верить в него необходимо, поскольку только на основе веры можно соотнести требования нравственности с фактами царящего в жизни зла.
Нетрудно видеть, что основные положения философии Канта – отделение эстетики от идеологии, приоритет личности над всеми другими ценностями, религия как основа нравственности – явились главной мишенью сталинщины и расценивались как пережитки буржуазной идеологии; им противопоставлялись такие понятия, как «пролетарский гуманизм» (шариковское «отнять и разделить», например), «социалистический реализм», «классовое сознание» и т. п. Поэтому для определения отношения Булгакова к главному герою своего романа, а также к его прототипу, необходимо учитывать, что в 1917–1918 годах в «Несвоевременных мыслях» Горький отстаивал именно те принципы, которые были заложены в этике и эстетике Канта. Поэтому упоминание об этом философе на первых же страницах романа дает возможность оценить его содержание с точки зрения борьбы вокруг гуманистических принципов, которые Горький отстаивал в «Несвоевременных мыслях» – «рукописях, которые не горят», и которые он же на последнем этапе своей жизни громил как «буржуазные», присущие «различным Хэмингуэям».
