Борис Дубин - Слово — письмо — литература
«Интеллигенции» (специалистам с высшим образованием без руководящих функций, особенно находящимся в фазе профессиональной зрелости, на возрастном пике карьеры между 40 и 55 годами) по большинству приведенных оценок последовательно противостоят две социальные группы.
С одной стороны, это «руководители», уже имеющие и не потерявшие за переходные годы реформ ресурс власти: 23 % их — собственники своих предприятий, 21 % (поданным на июль 1995-го — 25 %) — располагают возможностями дополнительной работы, приносящей более или менее регулярный доход.
С другой — учащаяся (но уже примерно на четверть своего состава работающая либо подрабатывающая одновременно с учебой) молодежь. Она обладает не только возрастным ресурсом энергии, но и известным уровнем унаследованного благополучия, образованности, запасом относительной свободы от социализационных установок и идеологических стереотипов советской эпохи.
Вместе с тем нынешняя расстановка наиболее активных сил в поле социальной и профессиональной мобильности в общем не обещает радужных перспектив. 44 % руководителей опасаются потерять работу в нынешних условиях (столько же, правда, считают эту опасность маловероятной). Не исключено, что при дальнейшем ухудшении экономической ситуации и перспектив инициатива этой группы сосредоточится на защите собственных позиций и привилегий. От трети до половины учащейся молодежи (в ответах на разные вопросы) разделяют негативные или двойственные стереотипы отношения к инициативе, успеху, преуспеянию, характерные для предыдущих фаз развития нашего общества, и, соответственно, невысоко оценивают собственные возможности, склонны к подопечному существованию и рессантименту в отношении других (чем эта молодежь старше и чем дальше она от столицы и крупных городов, открывающих перспективы выбора и продвижения, тем сильнее такие прежние клише выражены).
Три эти группы (специалисты, руководители, учащаяся молодежь) владеют принципиально разными ресурсами и в случае серьезного напряжения или столкновения их интересов способны до известной степени осложнить ситуацию и ухудшить жизненные шансы друг друга.
Власть, например, в силах — по традиционной советской модели — заблокировать каналы мобильности и отсрочить социальную и профессиональную реализацию более молодых и подготовленных групп.
Интеллигенция образовательной сферы и массмедиа может попытаться лишить новые образцы политического действия, типы экономической мотивации и т. д. их смысловой оправданности, их этического компонента (что — по традиционной интеллигентской модели — нередко делает и сейчас, обличая «дух корысти и чистогана» и стращая «разгулом мафии»).
Все это, в свою очередь, способно (до какой-то степени) воздействовать на молодежь, объективно работая на понижение уровня ее цивилизованности, огрубление представлений о человеке и обществе, отчасти и помимо субъективных намерений — даже подталкивая ее к криминализации.
Тем самым проблема смыслового обеспечения и структурной институционализации новых профессиональных установок и самооценок — а значит, и проблема перевода динамических, инновационных импульсов в структуру общества, в сеть взаимосвязанных каналов и механизмов мобильности, стратификации и, наконец, репродукции социальной системы — в большой мере остается открытой, сохраняя свою напряженность на нынешний день и на ближайшую перспективу.
1995Новая русская мечта и ее герои[*]
Памяти Виктории Чаликовой
Объявленная в заголовке тема — фокус нескольких проблем. Обозначу их в самом общем виде, выделив три, в наибольшей степени занимающие автора профессионально как социолога здешнего общества и сегодняшних в нем процессов.
1. Проблема общественного перелома, в том числе — разложения рутинного жизненного уклада, эрозии задающих его структурных рамок (подсистем общества, его институтов) и культуры (образцов поведения, норм и ценностей, которые их санкционируют). На «низовом», массовом уровне это проблема нынешнего повседневного существования в некоем новом пространстве, пока еще не слишком определенном в целом, не размеченном ни устойчивыми структурами социума, ни признанными символическими рубрикаторами культуры. Нужно ли говорить, что эту фазу неопределенности переживают сегодня в России, кроме, может быть, самых молодых людей, практически все? Специально обсуждаться здесь этот процесс, предмет общесоциологического интереса, по ограниченности места и условиям жанра не будет.
2. Роль социально-утопических построений — конструкций мысли, идейных программ или стихийных проектов, соответствующих текстов и т. д. — в подобные «промежуточные» периоды; в большой мере это предмет социологии знания, социологии идеологий[215].
В истории, по крайней мере Нового времени, социальные утопии как раз и возникают на общественных разломах. Они находят себе место, то есть становятся функциональными, работающими, на тех участках коллективного существования, которые вычленяются из распадающегося целого — из прежде единого, безусловного и скреплявшегося традицией (единым и неизменным, необсуждаемым, не подвергающимся рефлексии образцом) бытия. Можно сказать, утопическая конструкция — это симптом, говорящий, что та или иная сторона жизни людей приобретает самодовлеющую значимость, автономизируется в качестве особого плана совместного существования, — признак первых фаз разворачивающегося процесса.
Как способ осмысления, как знаниевая структура и идеологическое построение утопия «упрощает» реальность именно в перспективе этой, претендующей на автономность, сферы. Тем самым обосновывается значение данной сферы в качестве «решающей», «ведущей» и вместе с тем самодостаточной области существования (самой «природы», больше того — вообще самостоятельности и рациональности поведения как «новой природы» человека). В плане же социальной прагматики утопия — это своеобразный способ адаптироваться к подобным новым условиям существования, переструктурировать и мобилизовать смысловые и энергетические ресурсы, освоить для себя, как-то урегулировать, упорядочить эту непривычную реальность, в которой (уже? еще?) не действуют или неэффективны сложившиеся, освященные традицией, высшим авторитетом или просто рутинные, ставшие привычкой системы и образцы, которые могли бы задавать и стабилизировать поведение. Соответственно, проспективным значением спасительного средства наделяются, если брать утопические программы прошлого, наука, техника, культура, наконец, само общество, организация сосуществования и взаимодействия людей как таковая (чисто политические утопии, «утопии власти»).
Несколько слов о том, в каких смыслах будет пониматься ниже социальный утопизм. Это установки людей на ожидание, во-первых, особого хода вещей, приводящего к экстраординарному результату для всех и каждого (абсолютной устойчивости, непоколебимому благополучию, твердому месту в общем строе существования). Но гармония эта — рукотворная, ничего сверхъестественного в ней нет. Напротив (и это — во-вторых), способом достичь подобного высокоценимого состояния является для данного склада мысли сама возможность человека простейшим образом упорядочить жизнь, контролировать ее с помощью элементарных и общепонятных, «очевидных» и потому как бы безальтернативных средств — максим и образцов правильного поведения, неукоснительной последовательности благих событий, когда за поступком следует неотсроченное вознаграждение и т. п. А гарантом такого развития ситуации становится, в-третьих, некий, наделенный повышенными возможностями и полномочиями, но тоже вполне «земной» авторитет.
Короче, речь пойдет об утопии социального порядка (упорядоченности коллективного существования посредством прежде всего — и даже исключительно — организации одной или нескольких, но наиболее значимых сторон частного, обыденного существования всех и каждого, «людей с улицы», получающих вдруг некий «шанс» от авторитетной для них социальной инстанции). Надо ли опять-таки говорить, что это желание порядка и потребность как-то — хотя бы мысленно, условно — контролировать ситуацию теснейшим образом связаны с неопределенностью, переходностью нынешней жизни многих, что это — ответ на их реальные обстоятельства, на их понимание и оценку этих обстоятельств? Всякая утопия — это модель секулярного спасения, экстренного посюстороннего выхода. В данном случае я возьму лишь один из ее вариантов — по устной формулировке Ю. Левады (1988), «пешечную утопию» — антииерархический образец лучшего мироустройства для (или с точки зрения) всех и каждого. Кроме прочего, для меня важно здесь уловить смену инстанций авторитета, равно как и представлений о самих себе на него рассчитывающих. Иными словами, увидеть переход, о котором упоминалось выше, в материале утопии, в ее конструкции, а тем самым — в повседневном сознании живущих ею людей.
