Владимир Алпатов - Волошинов, Бахтин и лингвистика
Сторонники идеи об антимарксизме или амарксизме книги также опираются на высказывания самого Михаила Михайловича в последние годы жизни. Например, С. Г. Бочаров вспоминает его слова о том, что он никогда не был марксистом, хотя и интересовался этим учением.[427] Выше я уже несколько раз приводил переданные тем же Бочаровым слова Бахтина о «неприятных добавлениях» (согласующиеся скорее с версией Е. А. Богатыревой, чем с версией В. Л. Махлина – И. В. Пешкова). Безусловно, и воспоминания собеседников старого ученого, и его собственные высказывания в беседах с В.Д. Дувакиным показывают нам человека весьма правых взглядов, для которого эпитет «самый консервативный» был самым положительным.[428] В беседах с Дуваки-ным такая точка зрения проявляется очень последовательно: начиная от отрицательной оценки не только Октября, но и Февраля, и критики Александра Блока как «ренегата интеллигенции» и кончая скептическим отношением к Израилю, где «у власти социалисты». С таким обликом (а где-то, может быть, и «маской»?) хорошо сочетается отвержение марксизма в любом варианте: не только официаль-ном советском, но и левом западном.
Но с Волошиновым было иначе; см. биографические материалы о нем.[429] Склонный в юности к мистике, участник розенкрейцерских кружков,[430] общавшийся на этой почве с Б. М. Зубакиным и А. И. Цветаевой, Волошинов затем столь же пламенно уверовал в марксизм. Вспомним уже приводившиеся слова Анастасии Цветаевой о «колдовской книге», увлекшей его с правильного пути. Перелом в мировоззрении произошел как раз в те годы, когда Волошинов учился лингвистике; это совпадение, скорее всего, случайно, но нельзя полностью ис-ключать здесь, например, влияние Л. П. Якубинского, тоже в эти годы пришедшего к марксизму. По-видимому, из всего круга Бахтина именно Волошинов был увлечен учением Маркса и Энгельса более всего. Судя по стихам А. И. Цветаевой памяти Волошинова, марксистом он остался до конца жизни, однако о его мировоззрении последних лет мы знаем очень мало.
Поскольку Волошинов времен МФЯ и «Фрейдизма» принимал марксизм, а Бахтин под конец жизни его отвергал, то возникает желание противопоставить этих людей с начала и до конца. Иногда такое противопоставление доходит до крайности. Г. Л. Тульчинский в серьезной статье позволяет себе весьма странную фразу: Бахтин «активно сотрудничал с партийно-советскими функционерами В. Н. Волошиновым и П. Н. Медведевым, даже публиковал под их именами книги с идеологически окрашенной критикой фрейдизма и опоязовского формализма, фактически участвуя в соответствующих идеологических кампаниях».[431] К вопросу об «идеологических кампаниях» я еще вернусь. Но каким «партийно-советским функционером» был Волошинов? Малоизвестный беспартийный аспирант, затем доцент, затем профессор весьма скромного учебного заведения, где как-то пытались «расширить кругозор» ленинградским актерам и художникам. То же относится и к Медведеву.
Стремление резко противопоставить Бахтина и людей из его круга естественно проецируется на вопрос авторства «спорных текстов»: идея «идеологической маски» (будь то «карнавальный» вариант В. Л. Махлина, будь то «конформистский» вариант Г. Л. Тульчинско-го) хорошо совмещается с идеей «авторской маски». Однако такое противопоставление снимает вопрос о сотрудничестве двух авторов, выработке ими общих идей.
Все-таки надо учитывать два обстоятельства. Во-первых, снова отмечу, что нельзя отождествлять научные и политические взгляды того или иного автора. Можно религиозно почитать марксизм и никак не следовать ему в исследовательской практике. Можно, наоборот, критически относиться к опыту «реального социализма» и даже возлагать ответственность за него на основоположников марксизма и в то же время сохранять многие марксистские идеи в научном (или квазинаучном) анализе. Примеры последнего мы в наши дни встречаем очень часто, достаточно назвать столь любимые в нашей публицистике идеи Маркса о первоначальном накоплении капитала.
Во-вторых, нельзя не учитывать эволюцию взглядов того или иного ученого, в том числе и Бахтина. Пережив на несколько десятилетий почти весь свой круг, он просто не мог остаться тем же, каким был в 20-е гг. Сейчас, правда, некоторые бахтинисты заявляют об абсолютной неизменности его взглядов, однако это вряд ли так. В шестой главе я буду говорить об эволюции лингвистической концепции в его работах 30—60-х гг. по сравнению с МФЯ. Априорно нельзя отвергать и возможность эволюции его отношения к марксизму. О том, что такую эволюцию необходимо учитывать, пишет Д. Шеферд.[432]
Я не хочу ставить под сомнение искренность антимарксизма Бахтина поздних лет и считать его высказывания на этот счет лишь одной из «масок» (хотя где-то старый ученый мог входить в роль «Овидия среди цыган», как его именовал В. Н. Турбин, утрированно представляя стопроцентную принадлежность к «овидиевской» культуре). Но таков был ученый после тюрьмы, ссылки, многолетнего непризнания. Проецировать этот облик на 20-е гг., когда все это было еще впереди, неправомерно. А его поздние самооценки все же, прежде всего, характеризуют Бахтина в 60—70-е гг.
К тому же нельзя не учитывать и хорошо известной склонности Михаила Михайловича к мистификаторству (определенное сходст во с ним в этом отношении имел Е. Д. Поливанов). И последователям, и В. Д. Дувакину он не раз сообщал о дворянском происхождении, об окончании им классического отделения Петербургского университета, о первоначальном осуждении на 10 лет лагерей (материалы следственного дела[433] этого не подтверждают) и о многом другом. Собеседники Бахтина на основании его слов считали, что он «никогда не был реабилитирован»,[434] хотя, как теперь известно, реабилитация состоялась и Михаил Михайлович о ней знал.[435] Мне самому на юбилейной конференции в Вильнюсе в 1995 г. пришлось слышать доклад исследовательницы из Польши, где, опять-таки на основании слов самого Бахтина, говорилось, что он не мог иметь ничего общего с Союзом писателей СССР и никогда в нем не состоял. И Ц. Тодоров даже в 1997 г. утверждал: Бахтин «не станет членом ни одного союза, ни одной академии».[436] Однако он с 1970 г. все же был членом Союза писателей.[437] Очевидно, что мистификации последних лет имели определенную направленность: выглядеть законченным образцом «Овидия среди цыган», реальность же была сложнее. Тем самым и заявления о нелюбви к марксизму в молодые годы следует прини-мать с осторожностью. Надо обращаться к свидетельствам и документам 20-х гг.
Таких свидетельств немного, но одно из них очень важно: его самооценка на следствии. По ее поводу была дискуссия, связанная с явной ошибкой в ее передаче в книге С. С. Конкина и Л. С. Конкиной; но теперь она потеряла смысл, поскольку Ю. П. Медведев опубликовал обвинительное заключение по делу, где о М. М. Бахтине четко сказано: «считает себя марксистом-ревизионистом».[438] Отмечу, что по делу проходило 70 человек и в документе более никто так не именуется, как не именуется и просто «марксистом»: преобладают «монархисты» и «кадеты». Безусловно, формулировка не придумана следствием и записана в соответствии с тем, как охарактеризовал свои взгляды Михаил Михайлович. На следствии в те годы обычно старались говорить правду, считая, что это поможет. Бахтин, например, был вынужден сознаться в отсутствии у него высшего образования. А в эпоху борьбы с «уклонами» признание в «ревизионизме» звучало ничуть не благонадежнее, чем признание в «кадетских» взглядах. Вероятно, данная формулировка отражала общий дух круга Бахтина, хотя где-то взгляды разных его представителей могли и не совпадать. Однако пора обратиться к тексту самой исследуемой книги.
IV.2.2. Марксизм и его отражение в МФЯ
Читатель, обращающий внимание на данную проблематику, не может не заметить ее неравномерное отражение в книге. Наиболее велика ее концентрация в коротком введении к книге, оно выглядит как текст, вполне обычный среди марксистских текстов той эпохи. Часто говорится о марксизме и в первой части книги, хотя и неравномерно по главам: в двух первых больше, чем в третьей. Но во второй, на мой взгляд, центральной части книги существительного «марксизм» нет вообще, а прилагательное «марксистский» встречается всего три раза. В третьей части книги ни того, ни другого слова нет.
Из трех контекстов употреблений слова «марксистский» во второй части МФЯ два однотипны. Это само название второй части «Пути марксистской философии языка» (257) и одна фраза в конце третьей главы: «Марксистская философия языка и должна положить в свою основу высказывание как реальный феномен языка-речи и как социально-идеологическую структуру» (315). В обоих случаях «марксистская философия языка» – просто некоторый ярлык для обозначения той философии языка, которую авторы призывают построить; почему она марксистская – не обосновывается. Третье упоминание (также в третьей главе) – в полемическом контексте: «Жизненная идеология в нашем понимании в основном соответствует тому, что в марксистской литературе обозначается как „общественная психология“. В данном контексте мы предпочитаем избегать слова „психология“, так как нам важно исключительно содержание психики и сознания, а оно сплошь идеологично, оно определяется не индивидуально-органическими (биологическими, физиологическими), а чисто социологическими факторами» (308). В данном контексте марксизм (здесь это, прежде всего, Г. В. Плеханов) – «чужое слово», вовсе не враждебное, частично сходное, но отличающееся от авторского.
