Леонид Карасев - Гоголь в тексте
Но если «ночной свет» свечей предназначен для освещения храма, то за его пределами эту роль играют Луна и звезды, те самые «светила небесные», которые упоминались в приводившемся выше псалме Давида. Такой «ночной свет» – и есть выбор Гоголя, в чем нетрудно убедиться, если взглянуть на то, с каким восхищением он описывает пронизанные звездным и лунным светом ночи. Именно этот свет заслужил в гоголевских сочинениях самые высокие оценки. Вот фрагмент первоначальной редакции «Майской ночи…», где месяц смотрит на горящее в доме окошко: «Какие это люди осмелились при моем серебряном свете разводить презренный и неприятный для глаз огонь свой?» Хата не храм, но все же вечером в ней зажигается свеча, лампадка – тот самый «свет», который о. Вениамин называет «ночным», «вещественным» и направляющим человека на путь Истины. Таким образом, оценка света свечи или лучины как «презренного» и «неприятного» в сравнении с «божественным» светом месяца у христиански настроенного читателя не может не вызвать известного напряжения. Возможно, Гоголь и сам это почувствовал, и потому в окончательный вариант для печати этот фрагмент не вошел. Для сравнения, в «Гансе Кюхельгартене» и вовсе можно усмотреть возвышение света лунного и небрежение «светом вечерним» (в мистической огласовке – «не-вечерним»): «Темнеет, тухнет вечер красный / Спит в упоении земля / И вот на наши уж поля / Выходит важно месяц ясный. / И все прозрачно, все светло; Сверкает море, как стекло». Картина вполне очевидная: на смену невыразительному и темному («темнеет») свету вечера приходит яркий и прозрачный свет месяца. Да и глагол «тухнет»[114], употребленный по отношению к заходящего солнцу, не выглядит достаточно торжественным (Пушкин в похожей ситуации берет слово более высокого ранга: «Погасло дневное светило…»).
В целом же ситуация с месяцем и его апологией не так однозначна: время праздника Пасхи Христовой исчисляется по луне. И хотя слово «луна», относящееся к женскому роду, Гоголь почти не употребляет, божественный месяц царит в его ночных картинах безраздельно[115]. В этом отношении характерно использование Гоголем литургийной лексики в повести «Майская ночь» в том месте, где дается картина появления месяца на ночном небе: «Еще половина его была под землею; а уже весь мир исполнился какого-то торжественного света». В «Размышлениях о Божественной литургии» Гоголь приводит молитву священника, заканчивающуюся словами: «Свят, Свят Господь Саваоф, исполнъ небо и земля славы Твоея!». Как видим, речь идет об одном и том же: в молитве упоминаются «небо и земля», у Гоголя – «весь мир», то есть все те же «небо и земля». В молитве используется глагол «исполнъ», у Гоголя – слово «исполнился» в том же значении. В молитве – «небо и земля» исполняются «славой» Господней, его светом (ибо Бог это Свет; ср. у А. С. Хомякова: «Тихою славой горят небеса…»), у Гоголя – «весь мир» исполняется светом месяца. Вот единственное существенное отличие, которое, с одной стороны, может быть истолковано как бессознательное возвышение света ночи (не зря же он назван «торжественным»!), а с другой – как осознанное следование традиции почитания Христа как лунного бога. В этом отношении характерно и то, что Гоголь дает месяцу статус, соотносимый со статусом Бога: «блистательный царь ночи». Это если не «Царь небесный», то нечто к нему близкое, поскольку месяц царит на небе. На такого рода определения может подвигнуть и личная интуиция, и мистическая литература. Например, чтение Сведенборга, который подробнейшим образом разбирает вопрос о том, каким образом Бог соотносится с солнцем и луной: «Приемлющим Его как благо любви Он является согласно этому принятию подобно огненному и пламенному солнцу; такие духи находятся в Его небесном царстве. Приемлющим Его как благо веры Он является подобно луне, чья белизна и блеск также согласны с качеством принятия Его»[116]. А у Гоголя, как мы помним, белизна и блеск – это важнейшие признаки ночи.
Блеск и белизна – это то, что поразило видевших Христа в момент его преображения на горе Фавор. Описание этого события в евангелиях от Матфея, Марка и Луки повторяют друг друга буквально слово в слово: «…И ризы Его быша белы яко снег» (Мф. 17, 2), «И ризы Его быша блешашася, белы зело яко снег» (Мк. 9, 3), «И одеяние Его бело блистася» (Лк. 9, 27). И хотя событие это произошло не в ночное время, в данном случае важна сама привязка белизны и блеска к чуду преображения, к чуду Света Фаворского. Важно не то, что одно следует, вытекает из другого, а то, что одно присутствует рядом с другим. Так блеск и белизна, наполняющие гоголевскую мистическую ночь, могут получить опору в описаниях белизны и блеска Света Фаворского.
Наконец, описание ночи во второй главе «Страшной мести» («Тихо светит по всему миру. То месяц показался из-за горы») можно истолковать, как своего рода перевернутый отклик на светиличную песнь «Свете тихий». В песне слово «тихий» относится к свету солнца, у Гоголя – к свету месяца («тихо светит»). В песне говорится о солнце, прячущемся за край земли, уходящем («запад солнца»), у Гоголя о месяце появляющемся («месяц показался из-за горы»). Важно также и то, что у Гоголя явлен не только повтор слов из светиличной песни, причем повтор с перестановкой («Свете тихий…»; «Тихо светит…», соответствующей переворачиванию всей ситуации – месяц вместо солнца), но и то, что в обоих случаях это первые, начальные слова текста. А первые слова, как и последние, часто имеют особый статус и требуют к себе особого внимания.
Можно предположить, что у Гоголя, как чуткого читателя, писателя и визионера, была потребность в осознании, оформлении на чувственном уровне тех вещей, которые осознать и представить в принципе нельзя. Отсюда, возможно, и идут все эти роскошные картины гоголевских ночей, эти дома и лица людей, которые на фоне черного звездного неба сияют ослепительным неземным светом. Возможно, так Гоголь понимал или предчувствовал то состояние мира, которое в «Откровении Св. Иоанна» определяется как отсутствие ночи: «…Нощи бо не будет» (Откр. 21, 25). Или в псалме Давида еще более близким гоголевскому мироощущению образом: «Взойду ли на небо – Ты там; сойду ли в преисподнюю – и там Ты (…) Скажу ли: «может быть, тьма скроет меня, и свет внутри меня сделается ночью; но и тьма не затмит от Тебя и ночь светла, как день: как тьма, так и свет» (Пс. 138, 11, 12). Или в церковнославянском варианте: «Яко тма не помрачится от Тебе, и нощь, яко день, просветится».
Так не та ли эта «ночь, светлая как день», о которой говорят гоголевские персонажи; ночь, картины которой столь часто дает Гоголь? «Пресветлый сумрак» или «блистающая тьма» Псевдо Дионисия Ареопагита и его средневековых последователей – это определения, относящиеся к свету мистическому, невидимому. К реальной же ночи, какой бы светлой – «белой» – она ни была, они отношения не имеют. В этом смысле гоголевская блистающая ночь может быть понята как буквализация, овеществление метафоры «блистающей тьмы»: непредставимое по определению превратилось в наглядную и понятную для человека картинку ночи с месяцем и звездами. Они здесь обязательно нужны, ведь без светил небесных ночь станет тьмой кромешной и потому для Гоголя неприемлемой. Месяц и звезды должны всю ночь высветлить, как день. Это как раз и есть то допущение, без которого измышляющий, конструирующий особое состояние (освещение) мира Гоголь не может обойтись. Уже упоминавшаяся ранее картина из «Страшной мести», где Господь сотрясает звезды со своей ризы, и они «горят и светят над миром», призвана возвысить «свет ночной», указать на его Божественный источник. И хотя ночной, звездный свет до статуса «присносущего» не дотягивает, все же, в отличие от света свечи, сделанной человеческими руками, он вполне небесен и уж точно нерукотворен.
А в сцене ночного полета Хомы Брута и вовсе предпринята попытка соединить несоединимое – ночь и солнце. Хома видит под собой траву, превратившуюся в водоросли и ставшую дном светлого, прозрачного до самой глубины моря, и там, в глубине видит он чудо: «вместо месяца светило там какое-то солнце». Нужно очень хотеть, чтобы оно появилось, тогда и явится волшебство, чудо солнечного ночного света. М. Вайскопф усматривает здесь следование натурфилософскому образу подводного или подземного (ночного) солнца, который использовался немецкими и русскими романтиками[117]. Помимо этого здесь может работать и универсальная логика смыслового переноса (луна – солнце ночи), и общая модель «ночного света», которая задается библейскими описаниями того времени, когда «ночи не будет». А для того чтобы ночь стала как день, надо, если следовать натурфилософской логике, чтобы сама луна засияла как солнце. В книге пророка Исайи в том месте, где сказано о дне, когда «Господь обвяжет рану народа Своего», луна вполне реально сопоставляется с солнцем: «И будет свет луны аки свет солнца…» (Ис. 30, 26).
