Елена Чиркова - История капитала от «Синдбада-морехода» до «Вишневого сада». Экономический путеводитель по мировой литературе
А вдоль дороги – соблазны – поля, которые могут дать хлеб.
Тут на все свой хозяин. Это не наше.
Может, все-таки удастся получить хоть небольшой участок? Ну хоть самый маленький. Вон тот клочок. Там сейчас один бурьян. Эх! Я бы с этого клочка столько картофеля снял – хватило бы на всю семью.
Это все не наше. Бурьян? Пусть растет бурьян.
Время от времени кто-нибудь, не удержавшись, выбирал украдкой местечко и расчищал его, пытаясь по-воровски отнять у земли немного от ее богатств. Потайные огороды, прячущиеся среди зарослей бурьяна. Пакетик морковных семян и щепотка брюквенных. Сажали картофельные очистки, по вечерам тайком пробирались туда мотыжить краденую землю.
Оставь бурьян по краям – тогда никто не увидит, что мы тут делаем. И в середине тоже оставь, вон там, где повыше.
По вечерам тайком работали на огороде, носили воду в ржавой жестянке.
И в один прекрасный день – шериф: ты что здесь копаешься?
Я ничего плохого не делаю.
Я за тобой давно послеживаю. Разве это твоя земля? Ты хозяйничаешь на чужой земле.
Она не вспахана, я ничего плохого здесь не делаю.
Чтоб вас черт побрал, переселенцев. Вы скоро хозяевами себя здесь почувствуете. Смотри, спохватишься, да будет поздно! Подумаешь, хозяин нашелся. Проваливай отсюда.
И бледно-зеленые побеги моркови сбиты ногой, ботва брюквы затоптана. И бурьян снова захватывал свои прежние владения. Но шерифу нельзя было отказать в правоте. Урожай – это уже собственность. Земля вскопана, морковь съедена – да, человек, пожалуй, станет драться за землю, которая дала ему пропитание. Гнать его отсюда! А то возомнит себя хозяином. Пожалуй, пойдет на смерть, отстаивая этот клочок земли среди бурьяна.
Видал, какая у него была физиономия, когда мы топтали брюкву? Того и гляди убьет.
Таких надо приструнить как следует, не то все заберут в свои руки.
Пришлые. Чужаки.
Говорят они, правда, по-нашему, но это совсем другой народ. Посмотри, как они живут.
Разве из наших кто-нибудь стал бы так жить? Да никогда!
По вечерам присаживались на корточки, разговаривали. И чей-то взволнованный голос: а что в самом деле? Давайте соберемся человек двадцать, захватим себе участок. Оружие есть. Захватим и скажем: “Попробуйте прогоните!” Что в самом деле?
Перестреляют всех, как крыс.
А что, по-твоему, лучше, умереть или так жить? Лежать под землей или ютиться в шалаше из дерюги? Что лучше для твоих детей, умереть сейчас или через два года, от недоедания, как это называют доктора? Знаешь, что мы едим всю эту неделю? Крапивный отвар и лепешки. А откуда у нас мука на лепешки, знаешь? Смели с пола в товарном вагоне.
Разговоры в лагерях, а шерифские понятые – толстозадые, с револьверами на жирных бедрах – расхаживают между лачугами: этот народ надо держать в страхе. Их надо приструнить как следует, не то они черт-те что здесь натворят. Это народ опасный, все равно как негры на Юге. Им только дай объединиться, и тогда ничем не остановишь.
Формат моей книги не позволяет мне цитировать дальше…
Семья распадается, люди разбредаются кто куда. Бабка с дедом умирают еще по дороге. Один попутчик, бывший проповедник, который становится агитатором, получает пулю в лоб. Том – тот, что вернулся из заключения, ставший свидетелем убийства, вынужден скрываться, иначе его убьют или посадят. Жених дочери сбегает от нее, беременной. Она разрешается мертвым ребенком. Книга заканчивается на том, что наступает зима, все урожаи собраны, временной работы ждать до следующей весны, барак размыло дождями, машину залило, и она не заводится, да и бензина нет, деньги и продукты вышли. Это какой-то «Дневник Анны Франк», а ведь не война. И даже не разгар Великой депрессии! Как сказал, помыкавшись, Том, «этой страны вовсе нет. Она только на картинках».
Но, как говорится, кому суп жидок, а кому – бисер мелок. Совсем не так переносят тяготы Великой депрессии другие слои общества – привилегированные, в частности, разорившиеся брокеры. Об этом узнаем из романа Сомерсета Моэма «Острие бритвы», который мы цитировали в предыдущей главе. Как мы помним, дела у главных героев шли замечательно. Один, Эллиот, «откэшился» и купил дом на Ривьере. Другие застали крах биржи в бумагах. Мэтюрин и Грей обанкротились.
Мэтюрин поплатился не только за самоуверенность, но и за порядочность:
Генри Мэтюрин сперва не поверил, что биржевой крах – не шутка; он убедил себя, что это происки нью-йоркских биржевиков, задумавших околпачить провинциальных собратьев, и, стиснув зубы, стал пригоршнями швырять деньги, чтобы поддержать курс акций. Он осыпал проклятиями чикагских маклеров, которые дали этим нью-йоркским мерзавцам себя запугать. Он всегда кичился тем, что ни один из его мелких клиентов, будь то вдова, живущая на крошечное наследство, или офицер в отставке, не потерял ни цента, следуя его советам, и теперь, вместо того чтобы предоставить им нести убытки, восполнял эти убытки из собственного кармана. Он говорил, что готов обанкротиться, что новое состояние он всегда сумеет нажить, но, если маленькие люди, доверившиеся ему, потеряют все, что имели, он будет навеки опозорен. Он мнил себя великодушным, а был всего-навсего тщеславен. Его огромное состояние растаяло, и однажды ночью с ним случился сердечный приступ. Ему шел седьмой десяток, всю жизнь он и работал, и развлекался, не жалея сил, переедал и пил без меры; промучившись несколько часов, он умер от закупорки сердечной артерии.
В результате Грэю пришлось справляться с положением одному. «Он перед тем много спекулировал на стороне, без ведома отца, и свои личные дела запутал окончательно. Пробовал выпутаться, но безуспешно. Банки отказали ему в ссудах, более опытные биржевики твердили, что единственный выход для него – объявить себя неплатежеспособным». Грей не смог рассчитаться по своим обязательствам и был объявлен банкротом; заложенный дом ушел кредиторам; два отцовских дома были проданы за бесценок; жена Грея Изабелла вынуждена была продать свои драгоценности; у семьи осталась только усадьба в Новой Каролине, в свое время приобретенная на имя Изабеллы – и только потому, что на нее не нашлось покупателей.
Кризис достигает Ривьеры, где Эллиот поселился, лишь два года спустя: «На Ривьере кризис поначалу отразился слабо. Правда… кое-кто понес большие потери, многие виллы остались на зиму закрыты, для нескольких других искали покупателя. В отелях множество номеров пустовало, владельцы казино в Монте-Карло сетовали, что сезон выдался не из лучших. Но по-настоящему гром грянул лишь два года спустя». На побережье от Тулона до итальянской границы было выставлено 48 000 земельных участков разных размеров. «Акции казино резко упали. Крупные отели снизили цены в тщетной надежде привлечь публику. Из иностранцев остались только потомственные бедняки, которым дальше беднеть было некуда, а они денег не тратили… Владельцы магазинов рвали на себе волосы».
Между тем Эллиота депрессия не коснулась. Он «не сократил свой штат прислуги и, в отличие от многих, не уменьшил ей жалованья; как и раньше, для титулованных гостей у него находились отборные яства и вина. Он купил себе роскошный новый автомобиль – выписал его из Америки, заплатив большую пошлину. Он щедро жертвовал на организованное епископом бесплатное питание для семей безработных. Словом, он жил так, будто кризиса и не было, будто половина населения земного шара не ощущала его последствий».
То ли в шутку, то ли всерьез Эллиот рассказывает, что он не пострадал от кризиса благодаря пророчеству католической церкви. Сентябрь 1929 года он провел в Риме. «Ехал туда с неохотой, ведь в это время из Рима все разъезжаются, но, на мое счастье, чувство долга перевесило во мне жажду мирских развлечений. Друзья в Ватикане предупредили меня, что биржевой крах – дело ближайшего будущего, и советовали продать все мои американские бумаги. У католической церкви за плечами мудрость двадцати веков, так что я ни минуты не колебался». Эллиот телеграфировал Генри Мэтюрину, чтобы он продал ценные бумаги и купил золото. Мэтюрин поверить решению Эллиота не мог: «Генри в ответной телеграмме спросил, в своем ли я уме, и отказался действовать до подтверждения моих инструкций. Я тут же категорически предложил ему выполнить их и сообщить об исполнении».
И вот, наконец, картины бедствий семьи разорившегося брокера. Большие убытки понесла миссис Брэдли, которая не послушалась совета Эллиота продать бумаги, что уменьшило наследство Изабеллы, которой была завещана одна треть.
К счастью, нашелся покупатель на ферму в Марвине, которую Эллиот в письме назвал “поместьем нашей бедной Луизы”. <…>
Продажа чикагского дома миссис Брэдли тоже совершилась беспрепятственно. Городские власти уже давно намечали снести ряд особняков, один из которых принадлежал ей, и построить на их месте громадный квартирный дом; привести этот план в исполнение мешала только упорная решимость миссис Брэдли умереть там, где жила. Стоило ей испустить дух, как явились подрядчики с предложением, которое наследники и поспешили принять. Но и при этом доход у Изабеллы остался ничтожный.
