Светлана Пискунова - От Пушкина до Пушкинского дома: очерки исторической поэтики русского романа
Не углубляясь в коллизию двух антагонистичных подходов к поэтике Гёте (и не имея полного текста погибшей книги Бахтина), отметим, что интересующий нас «воспитательный роман» – «Годы странствий…» – имеет мало общего со столь важной для Бахтина темой становления личности: усложнение образа главного героя в последнем романе Гёте идет за счет его «умножения» в персонажах-двойниках (Феликсе, Ярно, Леонарде, Макарии…), с одной стороны, и ценой все большего «срастания» с образом Автора, с другой: «Годы странствий…», как и «Творимая легенда», и по той же причине (помятуя о лекции Бахтина), – текст незавершенный, незакругленный. Целостность последнего романа о Мейстере – и здесь И. Лагутина безусловно права – во многом держится на пространственных образах-символах. Но к этим образам-символам – воспользуемся на сей раз ивановским образным анализом композиционных принципов Достоевского – «подвешены» цепочки интриг, событийные ряды, как уже говорилось, немыслимые вне «времени рассказа» (П. де Рикер). Концепция «книги-текста», дала исследователю право, сосредоточившись лишь на знаковых, символических перемещениях Вильгельма и его сына в пространстве повествования, мысленно «убрать» из «Годов странствий…» без ущерба для их «символического» целого как все «вставные» истории, так и собрания афоризмов, письма-документы, образ Автора-редактора текста, его собирателя и издателя. Хотя по сути дела эта же концепция, в свое время примененная А. В. Михайловым к барочному «энциклопедическому» роману, выявляет наличие в барочных авантюрных вымыслах мощного аллегорико-дидактического, «учительного»32 начала.
Рассматривая Гёте-прозаика в контексте истории европейской наррации раннего Нового времени (после Гёте оно станет зрелым Новым временем), мы можем оценить «Годы странствий…» как роман, соединивший в себе черты аллегорического эпоса (в том числе и аллегорической прозы и поэзии XVII–XVIII веков) со «свободной» прозой Стерна33 и стоящего за Стерном Сервантеса: ведь именно из Первой части «Дон Кихота» Гёте заимствовал композиционную идею – совместить основную сюжетную линию – ритуальное (совершаемое по обету) странствие героя (героев) – с так называемыми «вставными» историями. Но Гёте, по всей видимости, знал и последний роман Сервантеса – «Странствия Персилеса и Сихизмунды»34, значительно более популярный среди компатриотов-современников, чем «Дон Кихот», и высоко ценимый в XVIII столетии во всех странах, кроме раннебуржуазной, уже очень продвинутой в литературном отношении, Англии. «Персилес» – аллегорический роман-странствие, включающий в себя и тему «воспитания принца», и тему утверждения христианства в среде народов-варваров, и политическую утопию, и новеллистические истории, и особый раздел «Афоризмы странников»… Гёте – автор «Годов странствий…» по сути дела соединил две жанровые традиции раннего Нового времени (обе – связаны с именем Сервантеса): аллегорический роман странствий (испытаний), одним из первых образцов которого в Европе стал «Персилес»35, и первый «свободный», игровой, диалогический метароман – «Дон Кихот». Обе жанровых линии соединила тема странствия-испытания: как идеи, которой одержим герой, так и самого героя. По мере развития сюжета странствие превращается в путь самопознания героя и познания им окружающего мира, путь, приводящий личность к разочарованию или/и к обретению себя в границах предустановленного целого, расположенного у Гёте целиком и полностью в границах земного мира. Неслучайно аллегорическим образом Космоса в «Годах странствий…» – и здесь Гёте очевидно ироничен – является… парализованная пожилая дама Макария (тетушка его жены Натали), передвигающаяся лишь с чужой помощью в кресле-каталке – естественно, именно по плоскости.
И Бахтин по-своему прав, когда противопоставляет Гёте-«реалиста» «средневековому» (и не только!) символическому romance36. Так как хронотоп прозы Гёте – и мир гор, и мир долин – в конечном счете распластывается на плоскости (географические карты!) пути героя – с сохранением отдельных вертикальных подвесок-тяг (образы сада, гранита, огня, плавания и т. д.). Романы Гёте – именно романы! – произведения и символико-аллегорические (но не символистские), и реалистические одновременно, помятуя о том, что аллегория сама по себе предполагает наличие развернутого изобразительного плана.
О горизонтальной композиции «Творимой легенды» мы уже говорили. Вместе с тем, все исследователи и критики прозы Сологуба говорят о «двупланности» его мира. «Ведение повествования в двух планах» (305) как отличительная черта прозы Сологуба подчеркнута и в лекции Бахтина. Тут же основной «тематической установкой» Сологуба называется установка на изображение «двупланности бытия», а именно – мира действительности и мира мечты. Но мир «тусклой обыденности» и «мир мечты» – у Сологуба не повествовательные планы как таковые (ракурсы изображения), а противоположные области изображаемого37, такие, к примеру, как Россия и Соединенные Острова, как город Скородож и поместье Триродова, как мир живых и мир мертвых, мир, сжигаемый Солнцем-Драконом и мир подлунный, планета Земля и планета Ойле и так далее. Но все они – подчеркнем еще раз – сведены в единый повествовательный план и включены в двусоставный повествовательный дискурс, каждый элемент которого двусмысленен, так как входит в дополняющие и опровергающие друг друга контексты: «На переломе двух эпох горела ее жизнь факелом, горящим напрасно… Высшие классы жадно цеплялись за то, что оста лось от их ветхих привилегий» (1, 200–201).
Перед нами – не романтическое противопоставление мира мечты и мира реальности, но их аллегорическое (метафорическое) отождествление (каждый – иносказание по отношению к другому), двусоставная конструкция, в которой означающее и означаемое с легкостью меняются местами38. И происходит эта игра означающих-означаемых под знаком гностического отождествления Добра и Зла. Перед нами – мир двойников и героев-диаволистов39: именно они, по мысли А. Флетчера40, являются классическими героями аллегорического повествования, расцвет которого пришелся на первые века Нового времени – на эпоху Барокко и век Просвещения, к которым Сологуб-прозаик явно тяготел. Тому доказательство – не только его внимательнейшее прочтение символико-аллегорических романов Гёте, но и его блестящий перевод пародийно-аллегорического «Кандида», и стилевая ориентация на прозу Карамзина.
Будучи прямой противоположностью роману реалистическому41, «символистский» аллегорический роман в лице Сологуба – и не его одного! – возвращается к «роману» раннего Нового времени, в том числе и к «масонскому» аллегорическому роману, представителем коего в «Творимой легенде» выступает великолепнейший маркиз Телятников, к барочным, классицистическим и барочно-классицистическим аллегорическим поэмам, к которым примыкает проза Гоголя, столь ценимая символистами.
Да и другие так называемые «символистские» романы (и «повести») в своем большинстве – это романы-аллегории, что убедительно показано Леной Силард на примере исторических романов В. Брюсова42. Ведь очевиднее всего аллегорическое начало проявилось именно в творчестве символистов «первого» поколения (в «диаволическом символизме», по классификации А. Ханзен-Леве43), а также у тех, кто пришел символистам 1900-х годов на смену, – у так называемых «новых реалистов» и их преемников – постсимволистов, обратившихся – вслед за Сологубом – к одной из древнейших жанровых разновидностей аллегорического дискурса – утопии / антиутопии, а также к его новейшим рановидностям – «научной» фантастике, просто фантастике и детективу44. У всех у них – и у Евг. Замятина, и у А. Толстого, и у М. Шагинян, не говоря уже об Андрее Платонове и М. Булгакове45, можно найти немало отголосков из трилогии Сологуба, буквально растворившейся в капиллярах русской прозы XX столетия. Так, зеленая планета Ойле станет у А. Толстого высохшим Марсом, Триродов раздвоится в Мастере и Воланде, напротив, королева Ортруда и Елисавета сольются в образе Маргариты, бал мертвецов в поместье Триродова превратится в бал у Воланда, Божественный Отрок, чей образ поразил Елисавету во время ее первого посещения дома Триродова, в романе Замятина «Мы» превратится в бога вечного становления Мефи.
Примечания1 Первоначально трилогия, состоящая в окончательном виде из трех частей-романов – «Капли крови», «Королева Ортруда», «Дым и пепел», – выходила отдельными частями в 1907–1913 годах. и состояла из трехчастного романа «Навьи чары» («Творимая легенда», «Капли крови», «Королева Ортруда»), публиковавшегося в альманахе «Шиповник» с 1907 по 1909 годы, и романа «Дым и пепел», опубликованного в двух выпусках сборника «Земля» в 1912–1913 годах. В существенно переработанном виде все эти тексты, собранные в три части, под общим названием «Творимая легенда» были опубликованы в составе Собрания сочинений Сологуба в 1914 году. Далее «Творимая легенда» цитируется по сориентированному на издание 1914 года. двухтомнику, подготовленному С. Соболевым и вышедшему в 1991 году. в издательстве «Художественная литература». Помимо трилогии, в издание вошли статьи Сологуба, идейно связанные с содержанием трилогии, и некоторые биографические материалы. Цитируемые тома и страницы этого издания приводятся в тексте главы.
