Леонид Карасев - Гоголь в тексте
Низкая материя может быть возвышена, вот в чем дело. У Гоголя в комедии «Владимир третьей степени» есть пример, где эта линия выдержана в ключе трогательно-простодушном. Один из персонажей недоволен тем, что среди приглашенных на вечер будут кучера, от которых (по роду их занятий) нехорошо пахнет. Другой ему отвечает, что хотя, конечно, кучера всегда находятся при лошадях и иногда даже «подчищают, с позволения сказать, кал», но в то же время «есть и такие кучера, которые, хотя и кучера, однако ж, по обыкновению своему, больше, примерно сказать, конюхи, нежели кучера». То есть это своего рода кучера-аристократы: вроде бы и тем же словом называются, однако же сами не в пример лучше, чистоплотнее кучеров обыкновенных.
Нечто подобное Гоголь проделывает и с нередко появляющейся в его финалах «дрянью». Так, в конце эпизода с Собакевичем, содравшим с него по два с полтиной за каждую мертвую душу, Чичиков в мыслях своих называет его «чертовым кулаком» и негодует: «…за дрянь взял деньги!». Так-то оно так, но значит и «дрянь» денег стоит, и, стало быть, не такая уж она и «дрянь». Именно это можно увидеть в беседе Чичикова с Маниловым на ту же самую тему; теперь он отзывается о предмете своего интереса иначе. Это для Манилова умершие души «в некотором роде совершенная дрянь», а для Павла Ивановича совсем нет так: «Очень не дрянь», – говорит Чичиков, производя при этом глубокий вздох благодарности. И далее про то же: «Если б вы знали, какую услугу оказали сей, по-видимому, дрянью человеку без племени и роду!»
Основная тема – превращение добра (золота) в мусор, черепки и пр. – иногда корректируется обратным движением, смешивающим одно с другим. Это уже не четкое противопоставление плохого хорошему, как в только что приводившемся примере («дрянь» – «деньги»), а сочетание, в котором одни признаки уравновешивают другие. Так, в третьей главе второго тома появляются «засаленные ассигнации», которые Костанжогло, «не считая, сунул в задний карман своего сюртука» и «мужики, которые гребут, как поется в песне, серебро лопатой». В первом случае очевидно снижение темы денег: слова «засаленные», «не считая» и «задний» создает напряжение между полюсами чаемого богатства и одновременно пренебрежительного к нему отношения («засаленные», то есть ухудшившиеся, портящиеся). Во втором случае, если держать в уме ту смысловую линию, которой мы придерживаемся, сочетание «лопаты» и «серебра» опять таки дает эффект, в песне отсутствующий. В песне это значит только одно – много богатства, в гоголевском тексте, помимо данного, явного смысла, – кое-что еще, а именно соединение несоединимого. Серебро, как и золото, – это что-то очень ценное, его не может быть столь же много, как много бывает земли, грязи или навоза, для разгребания которых и предназначена лопата. Таким образом, темы богатства и «дряни» перемешиваются, производя друг в друге движения противоположного свойства: одно понижается, другое возвышается (нечто похожее можно увидеть и в «Игроках», где упоминаются «мертвые капиталы», которые есть лишь «дрянь» и «гниль»). Смешение подобного рода видно и в самом конце четвертой главы второго тома, в сцене, где Чичиков поднимает на руки младенца, который, как выражается Гоголь, «вдруг повел себя нехорошо». Не желая расстраивать хозяйку («Ах, боже мой, он вам испортил весь фрак!»), Чичиков говорит вот что: «Ничего, ничего, совершенно ничего (…) Может ли что испортить ребенок в это золотое время своего возраста!». Как видим, диспозиция все та же: «дерьмо» («метко обделал, канальчонок проклятый») и «золото» друг против друга и одновременно рядом друг с другом – золото тускнеет, дерьмо, напротив, приобретает золотистый оттенок. Как заметил В. Подорога, разбирая тему «присвоения» и «отторжения» у Гоголя: «Блистающая куча могла оказаться кучей дерьма»[72].
В третьей главе того же второго тома Гоголь еще раз совершает процедуру подобного рода, в данном случае играя на соединении метонимического и метафорического ходов. Полковник Кошкарев убежден, что «если только одеть половину русских людей в немецкие штаны», то «науки возвысятся, торговля подымется, и золотой век настанет в России». Одежда состоит из многих вещей, однако Гоголь выбирает именно то слово, которое ему нужно, – не шляпу, не сюртук, а именно «штаны», слово, которое отсылает нас к вполне определенной части тела. К тому же штаны «немецкие», а это в контексте «Мертвых душ» (да и вообще в русской традиции) уже не очень хорошо, подобно тому, как нехорош для Гоголя немецкий картофельный обед, который замещает собой настоящую русскую еду. «Штаны» здесь примерно то же самое, что и «задний карман» Костанжогло, куда тот положил пачку засаленных ассигнаций.
В работе «Nervoso fasciculoso (о “внутреннем” содержании гоголевской прозы)», разбирая устройство чичиковской шкатулки, я уже обращал внимание на метафорический смысл того «потаенного» ящичка, где хранились деньги. Расположение ящичка (он находился в самом низу шкатулки) в соединении с темой «засаленных ассигнаций» (деньги-мусор) подводит нас к вполне определенной телесной аналогии. Если середина шкатулки отдана мылу, а мыло, как уже говорилось ранее, ассоциируется у Гоголя с едой (к тому же мыло – это то, что варят, то есть речь идет о желудке), то становится объяснимым – в контексте снижения темы денег – и местоположение тайного ящика (внизу «тела» шкатулки), и та скрытность и интимность, с какой Чичиков открывал и закрывал этот ящик.
В продолжение темы «дряни» и «мертвых душ»: «Вам нужно мертвых душ? – спросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе». Все «мертвое» у Гоголя (да и вообще в мифопоэтической традиции) связано с низом, и если продолжить линию телесных аналогий, включая сюда и самое низкое в нем – тему телесных отправлений, то соединение в одной фразе двух противоположных по смыслу слов может означать не только обычное сравнение, но, кроме того, сравнение «идеологическое». Начало и конец «сюжета поглощения» как бы уравниваются друг с другом и вообще меняются местами (так же, как в третьей главе второго тома поэмы, где Петр Петрович Петух так заказывает завтрак, что и у «мертвого родился бы аппетит»).
Что касается «идеальной» еды, той, которая, пройдя фазу «усвоения-переваривания», выйдет наружу чем-то таким, чего не надо стыдится, а, напротив, чем можно и покрасоваться, то здесь – в лидерах еда царицы из «Пропавшей грамоты». В финале повести – одна из тех попыток спасения ситуации, о которых шла речь ранее: царица «сидит сама, в золотой короне (…) и золотые галушки ест». Верх и низ примирены, зрение и отправление естественных надобностей больше не спорят друг с другом: ведь когда ешь золото, то и на выходе получишь золото. Ослабленный вариант того же самого подхода (серебро вместо золота) к решению проблемы видим в «Ночи перед Рождеством», где черт прячет месяц в карман, то есть символически съедает ночной серебряный свет. А затем месяц – в том же виде, как и был (снова как серебро), – вываливается из кармана черта, пока тот снует вверх вниз по трубе солохиной хаты. Фрейдист в этом движении увидел бы то, что положено фрейдисту, здесь же, как и в других случаях, речь идет о метафорических попытках «исправления» пищеварительного процесса, об изменении того порядка вещей, который Гоголя не устраивал.
Сюда же (если опять-таки следовать взятой нами линии анализа) можно отнести и тот гимн земле и земледельческому труду, который звучит во время встречи Чичикова с Костанжогло. Проигнорировав прозвучавшие чичиковские вопросы о том, как устроить дело так, чтобы из «выбросков» и «остатков» получились деньги, доход, Костанжогло говорит, что надобно возделывать землю, и это дело не то что бы «доходнее», но «законнее», чем все остальные. «Возделывай землю в поте лица своего, сказано. Тут нечего мудрить. Это уж опытом веков доказано, что в земледельческом звании человек нравственней, чище, благородней, выше». Не мудря, замечу, что на фоне тех изысканий, которые мы проводили на протяжении многих уже страниц, сведение вместе «земли» и «лица», то есть «низа» и «верха», в гоголевском случае имеет свои особые коннотации. Земля (грязь, навоз) возвышаются не только потому, что рождают еду, но и потому, что еда эта предназначена для рта, то есть опять-таки для «лица» – самой чистой и возвышенной части человеческого состава.
Наконец, в числе возможных вариантов «исправления» устройства человеческого тела может быть названа и ситуация «Носа». Здесь важна связь носа с едой и мотив обратного движения еды. Нос найден в хлебе, найден случайно, и будь Иван Яковлевич подслеповат, то нос оказался бы в его желудке. Что касается бегства носа, то оно обрывается в тот момент, когда он уже собрался ехать в Ригу. «Рига» – это не только название города, но и место, где обрабатывается зерно («рига», «рижный сарай»; отсюда и «рижский хлеб»), поэтому если ориентироваться в том числе и на эту подробность, то выйдет, что нос-хлеб пытался вернуться туда, где он рождался, то есть двигался в обратном по отношении ко рту направлении. Тема рождения здесь не только метафора, но и реальность, поскольку существовал обычай отправлять роженицу в ригу, обычай, несомненно, Гоголю известный. Я уже не говорю о том, что выражение «ехать в Ригу» в народном употреблении (возможно, из-за двоякого произношения слова «рига» – «рыга») означает «отрыгивать», «тошниться». В нашем случае это действенный способ не дать пище пройти свой путь и выйти из организма естественным образом, иначе говоря, это все та же, скрытая от сознания автора, борьба с нежелательными финалами, попытка их переиначивания или отмены.
