Людмила Зубова - Языки современной поэзии
Утверждение, что верлибр чужд русской поэзии (во всяком случае, субъекту высказывания), аргументируется в этом стихотворении рядом образов, объединяющих уровни быта, поэтического творчества, бытия. В первой строке объяснение дается на бытовом уровне, однако с учетом полисемии слова свободный: Свободный стих возникает с развитием личного транспорта. То есть утверждается, что для свободы нужен личный автомобиль, в котором человек отделен от толпы, не испытывает давления и может ехать куда хочет. По сути, речь идет о покое и воле. Для той среды, в которой жил Кривулин, автомобиль представлял собой недоступную роскошь, как, собственно, и покой и воля. От травмирующего воздействия ограждало творчество, в частности, стихосложение. А по утверждению Ежи Фарыно, «именно ритм как нельзя лучше противостоит внешней „аморфной“ среде, внешним помехам» (Фарыно, 1978: 336), и одна из функций ритма — «отграничение или отключение от окружения» (Там же).
Странная идея, что владение личным транспортом может быть условием поэтической деятельности, выходит далеко за пределы быта. Образы транспорта связаны в художественной литературе с мотивом перемещения в инобытие, с приближением к сущности явлений (Фарыно, 1999: 203). В стихотворении Кривулина транспорт становится метафорой стихотворных размеров и поэтического вдохновения, семиотически изоморфного инобытию и приближающего к мировой сущности.
Вторая строка начинается с неточной цитаты из классической работы Юрия Тынянова «Проблема стихотворного языка» (термин Тынянова — теснота стихового ряда — Тынянов, 1993: 48). Полисемантические интенции контекста сообщают слову стихотворный его этимологическое значение ‘творящий стихи’, актуализируемое сценой трамвайной давки (ср. структурно подобные слова тошнотворный, болезнетворный). Один из главных идеологических постулатов андеграунда состоит в том, что творчество неизбежно обусловлено жизненным дискомфортом.
Тынянов, обсуждая в упомянутой работе именно проблему верлибра, говорит так:
Что получится, если мы vers libre напишем прозой? <…> Таким образом мы разрушаем единство стихового ряда; вместе с единством рушится, однако, и другой признак — те тесные связи, в которые стиховое единство приводит объединенные в нем слова, — рушится теснота стихового ряда. А объективным признаком стихового ритма и является именно единство и теснота ряда <…> оба эти признака — единство и теснота стихового ряда — создают третий его отличительный признак — динамизацию речевого материала.
(Тынянов, 1993: 48–49)[275]Кривулин впрямую связывает динамизацию с образами транспорта, возможно, реагируя и на знаменитые слова Маяковского Поэзия / — вся! — / езда в незнаемое («Разговор с фининспектором о поэзии»[276]).
Изображенная Кривулиным теснота в трамвае, требующая рифмы к европе, довольно прозрачно намекает на известный вульгаризм. При этом неприличное слово обнаруживает свой прямой телесный смысл, когда речь идет о трамвайной тесноте. Слово европе здесь указывает и на то, что ведущая роль в распространении верлибра принадлежит именно западноевропейской литературе.
В следующих строфах речь идет о ритмических вольностях, приближающих стихи к верлибру. Рассмотрим строку а в метро сплошные пиррихии поездов отмененных, имеющую две ступени метафоризации. Термин пиррихий означает пропуск метрического ударения в ямбе или хорее[277]. У Кривулина это метафора замедленности, напрасного ожидания поезда в метро (первая ступень). Но метро давно мифологизировано в современной культуре: расположенное под землей, оно предстает эквивалентом хтонического мира[278], в западноевропейских языках метро называется андеграундом, как и неофициальная культура при советской власти. На второй ступени метафоризации пропуск поезда в метро становится образом прерванного или отложенного пути в инобытие — как в смысле смерти, так и в смысле творческого состояния.
Строка их тоже на кривой козе не объедешь[279] включает в себя поговорку со значениями ‘невозможно обмануть, перехитрить кого-л.’ (ср. кривда, кривить душой), ‘невозможно игнорировать что-л.’. Значение ‘невозможно обмануть’ ясно соотносится с темой поэзии.
Далее следуют строки как меня раздражали спондеи / пустых троллейбусов — катит один за другим и все в парк. Спондей противоположен пиррихию: это внеметрическое скопление ударных слогов. В контексте о стихосложении спондеи пустых троллейбусов, идущих в парк (то есть в депо), могут быть поняты как бессодержательное многописание; может быть, как форсированная экспрессия (в противоположность пиррихию отмененных поездов как метафоре молчания).
Троллейбус имеет в современной русской поэзии коннотацию, связанную с очень популярной песней Булата Окуджавы «Полночный троллейбус»: Полночный троллейбус, по улицам мчи, / верши по бульварам круженье, / чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи / крушенье, / крушенье[280]. Троллейбусы в стихотворении Кривулина едут мимо. Может быть, троллейбусный парк, внеположенный человеку, противопоставлен в этом тексте бульварам Окуджавы — как предел движения самому движению, как смерть — жизни. У Кривулина есть тексты, объединяющие парк с мифологическими парками, плетущими судьбу[281], поэтому направленность троллейбусов в парк[282] — без пассажиров — может быть понята и как обойденность человека судьбой.
Обратимся к строкам но хуже всего метелью спеленутый блоковский дольник / заносы / автобуса ждешь часами. Дольник — это стихотворный размер со значительным нарушением ритма, но еще не верлибр. У Кривулина дольник вместе со всеми темами и мотивами поэзии Александра Блока, особенно с темой метели и снега, представлен как самое серьезное препятствие движению (хуже всего). Почему же, собственно, хуже всего? Может быть, потому, что неполная свобода опаснее несвободы: человек оказывается не защищенным ни традицией, от которой он отдалился, ни достижениями чужого прогресса. Конечно, образы снежных заносов и спеленутости непосредственно мифологизируются как знаки смерти[283]. Но спеленутость сопряжена и с младенчеством, поэтому блоковский дольник может быть понят как младенческое состояние свободного стиха.
Кроме того, в контексте с активной многозначностью слов (особенно исходного сочетания свободный стих) и с метафоризацией терминов должно быть актуальным и этимологическое значение слова дольник, связанное с понятием доли как ‘меры’. По концепции, представленной строфой про блоковский дольник, Блок «знает меру» (это разговорное выражение указывает на сознательный отказ от полной свободы в каких-либо действиях). Но доля — это еще и ‘судьба, участь’ (по этимологическому значению корня, входящего на другой ступени чередования в слово делить — ‘часть, отмеренная кому-л.’). В данном случае значима доля-участь Блока как неизбежное осуществление трагической судьбы поэта вообще.
Строки о силлаботонике, приходящей в негодность, возвращают сознание к параллели стихи — транспорт[284]. Во времена доминирования силлаботоники (вторая половина XVIII–XIX век) единственным транспортом были лошади, а самая подходящая лошадь для поэта — Пегас. Его безусловная символичность противопоставлена современным видам транспорта как природное искусственному, надежное ненадежному, истинное ложному.
Обратим внимание на то, как Ежи Фарыно интерпретировал мотив транспорта в творчестве Пастернака:
…у Пастернака ни на чем никуда нельзя доехать без препятствий — по дороге он устраивает то обвалы <…>, то снежные заносы <…>, то тупики, то пробки <…> и вызванные этим пересадки и высадки. <…> По техническому критерию, это мена транспорта с наиболее современного на наиболее традиционный. По концептуализации — такие пересадки сопровождаются все более тесным контактом с сущностью мира и подводят ко все более отчетливому откровению, так сказать, ‘мировой истины’.
(Фарыно, 1999: 203)В стихотворении Кривулина тоже наблюдается направленность от автомобилиста к ямщику.
Текст продолжается описанием индустрии транспортного комфорта, а эта тема влечет за собой переход на иностранные языки: резина micheline / аксессуары от dunlop. И в последней строфе, после всех рассуждений о транспорте, возникает тема звуковоспроизводящей аппаратуры — новая метафора поэта. Слово автомагнитола имеет общий первый корень со словами автомобиль, автобус и автор[285]. Об автобусе говорилось как о самом безнадежном способе передвижения, так как движению препятствует сама смерть в образе блоковского снега. Автомагнитола тоже оказывается неэффективным механизмом, но теперь актуализируется уже не стремление предмета к движению, а его звукопорождающая сущность. Автомагнитола помещается в оппозицию по отношению к творческой личности: этот прибор многократно воспроизводит давно известную песню о ямщике, замерзающем в глухой степи (отметим противопоставленность этого образа образу теплых гаражей), — песню, ставшую типичным явлением массовой культуры[286].
