Михаил Губогло - Антропология повседневности
В самом начале XIX в. Пушкин четко разграничивал альбомы столичных и альбомы провинциальных барышень. Обращаясь к издателю и книгопродавцу И. В. Оленину, он признавался:
Я не люблю альбомов модных:
Их ослепительная смесь
Аспазий наших благородных
Провозглашает только спесь.
Альбом красавицы уездной,
Альбом домашний и простой,
Милей болтливостью любезной
И безыскусной пестротой.
Ни здесь, ни там, скажу я смело
Являться, впрочем, не хочу;
Но твой альбом другое дело,
Охотно дань ему плачу.
В Государственном мемориальном историко-литературном и природно-ландшафтном музее-заповеднике А. С. Пушкина в Тригорском, в одной из комнат усадьбы друзей А. С. Пушкина Вульфов «уездной барышни альбом», о котором в «Евгении Онегине» сказано:
Конечно, вы не раз видали
Уездной барышни альбом…
Тут непременно вы найдете
Два сердца, факел и цветки;
Тут верно клятвы вы прочтете
В любви до гробовой доски;
Какой-нибудь пиит армейский
Тут подмахнул стишок злодейский,
В такой альбом, мои друзья,
Признаться, рад писать и я.
Великий Пушкин десятки раз возвращался к проблеме судьбы, отмечал ее власть над человеком в экспромте, записанном в альбоме к лицейскому товарищу А. Д. Илличевскому.
Не властны мы в судьбе своей,
По крайней мере, нет сомненья,
Сей плод небрежный вдохновенья,
Без подписи в твоих руках
На скромных дружества листках
Уйдет от общего забвенья…
В четверостишии «Надпись на стене больницы», записанном в первых числах июня 1817 г., читаем:
Вот здесь лежит больной студент;
Его судьба неумолима.
Несите прочь медикамент:
Болезнь любви неизлечима.
Альбомы заводили не только в высших кругах Санкт-Петербурга, но и в провинциальных культурных центрах. Так, например, в альбом Софье Васильевне Скалон, в пору ее жизни в отцовском имении Обуховке в Полтавской губернии, известном в культурном мире императорской России как одно из «дворянских гнезд», Г. Р. Державин вписал в 1816 г. следующий экспромт:
В книжке сей зеленой
Дядя, старичок седой,
Софьюшке бесценной
Поклон свидетельствует свой.
Тем не менее, смею думать, что альбомы сельских детей в середине XX в. были в определенной мере далекими отголосками той части великой русской культуры, которую, по словам А. А. Блока, можно было бы определить как русско-дворянское education sentimentele (чувствительное воспитание) [Блок А. 1960: 298]. Каждый такой альбом сельских мальчиков и девочек представлял собой диалог отчасти со своим внутренним миром, отчасти с внешней средой. Пробуждающееся самосознание искало ответы на вызовы времени. Никто не знал и не должен был знать, что ветвистые черные рога на золотистой голове оленя, поселившегося в моем альбоме, напоминали мой дом родной в Чадыр-Лунге, в той комнате, которая «принадлежала» нам с дедом и которой нас лишили при депортации. Мощное раскидистое дерево с гирляндами белых цветов, которое никто не видел воочию в селах Западной Сибири, изображало родное намоленное село в Буджакской степи, в моем альбоме – мою родину, мою малую родину, которая всегда во мне, а не только я в ней. В желтых цветках кустарниковой акации, посаженной вдоль забора вокруг Каргапольской восьмилетней школы, не было той упоительной, сладкой капельки меда, которую я в детстве добывал из гроздьев белой акации. Дерево росло в Буджаке на задворках нашей усадьбы, рядом с тутовым деревом, между шопроном (постройкой для содержания сельскохозяйственного инвентаря и транспортных средств) и читеном (плетеным амбаром для хранения кукурузных початков, запасов зерна, половы). И сегодня, когда я с наслаждением и умилением слушаю чудный романс «Белой акации гроздья душистые» в исполнении «серебряного голоса» России Олега Погудина, я вспоминаю вкус цветов той акции, и тот свой рисунок в своем альбоме, как символ малой родины.
Белой акации гроздья душистые
Вновь аромата полны,
Вновь разливается песнь соловьиная
В тихом сиянии чудной луны.
Годы давно прошли, страсти остыли,
Молодость жизни прошла,
Белой акации запаха нежного,
Верь, не забыть мне уже никогда…
При этом я отнюдь не чувствую себя ни архивом, ни хранилищем древностей, ни манкуртом, забывшим символы и ценности своей молодости и своего детства. Сложившийся в моей детской памяти образ большой акации как мощного дерева с раскидистой кроной и красивейшими листьями никак не корреспондирует с тем, что писал литературный критик В. Дементьев о гагаузах и акации: «Словно низкорослая, с перекрученным стволом акация, выдержавшая напор степных ураганов и бурь, устоял этот народ против испытаний и бед, выпавших на его долю» [История и культура гагаузов… 2006: 514].
«Низкорослые акации с перекрученными стволами» действительно росли в изобилии в лесопарках Южной Молдавии и Одесской области Украинской ССР. Они были посажены в начале 1950-х гг. вперемежку в дикими абрикосами (зердели) и вишневым кустарником в ходе реализации в Буждакских степях «Великого Сталинского плана преобразования природы». Часть этих лесополос с чахлыми на вид деревьями акации сохранилась до сих пор, другая часть была выкорчевана в 1970–1980-е гг. и вместо акации были посажены ряды грецкого ореха.
Единственное дерево белой акации, растущее в Москве, на Воробьевых горах, каким-то чудом разместилось между бывшим зданием Дворца пионеров и корпусами Академической поликлиники на ул. Ляпунова. Каждой весной, когда я подхожу к этому дереву, я вспоминаю стихи моего земляка, выдающегося гагаузского поэта Дмитрия Карачобана, творчество которого мне чем-то отдаленно напоминает философскую тональность зрелого А. Блока:
Расти, акация,
Стройна и высока.
Достань, акация,
Вершиной облака.
Во второй половине XIX в. в альбом редактора «Русской старины» М. И. Семевского вписали сведения о себе, воспоминания и анекдоты, эпиграммы и шутки 850 человек. В 1888 г., как бы завершая век альбомов повседневной художественной культуры, М. И. Семевский, по свидетельству Ираклия Андроникова, издал альбом в виде книги и назвал эту книгу: «Знакомые» [Семевский 1883–1884; Андроников 1981: 401].
Коллекция Александра Сергеевича Вознесенского, по сценариям которого в 1911–1918 гг. было поставлено более 20 фильмов, состоит из 24 альбомов. Будучи страстным коллекционером, он на протяжении всей жизни собрал большое количество автографов, фотографий, большие подборки вырезок из газет со статьями и портретами известных писателей, режиссеров, художников и других деятелей науки и культуры. Так, например, в одном из альбомов, хранящемся в архиве и до сих пор не опубликованном, автограф широко известного стихотворения А. А. Блока «Унижение».
В черных сучьях дерев обнаженных
Желтый зимний закат за окном
(К эшафоту на казнь осужденных
Поведут на закате таком).
По словам Т. Л. Степановой, листавшей страницы неизданных альбомов A. С. Вознесенского, в рукописном тексте имеются отклонения от канонического текста стихотворения. Так, например, в 3-й строке эпитет «осужденные» заменен другим, и мы читаем:
К эшафоту на казнь обреченных
Поведут на закате таком
В альбом вклеено много фотографий и писем известных писателей, поэтов друг другу, в том числе адресованных самому А. С. Вознесенскому, например письма Л. Н. Андреева, И. Е. Репина, Вл. И. Немировича-Данченко, И. П. Павлова. Содержащиеся в альбомах материалы дают хорошее представление о повседневной и художественной жизни России в первой четверти XX в.
В 1919 г. у знаменитого советского клоуна В. Е. Лазаренко, имя которого занимает одно из первых мест в истории советского цирка, возникла мысль собирать автографы деятелей литературы и искусства и просто интересных и талантливых людей разных профессий, с которыми сталкивала его судьба. В созданном альбоме сохранились записи А. В. Луначарского, А. И. Куприна, В. В. Каменского, B. Э. Мейерхольда, А. Я. Таирова, А. И. Южина, А. Б. Мариенгофа, популярных клоунов Бима и Бома, С. С. Альперова, борцов И. Лебедева и П. Ф. Крылова и многих других известных деятелей культуры, спорта и науки [Встречи с прошлым 1971: 192].
Блестящим завершением этой салонно-повседневной художественной традиции XIX в., более чем через столетие, стала знаменитая «Чукоккала» Корнея Ивановича Чуковского. Дело было так. Оказавшись по соседству с дачей И. Е. Репина под Петербургом, в Куоккала, Корней Иванович завел тетрадь для автографов (будущий альбом, как потомок альбомов предыдущего века) и дал ей шаловливое название «Чукоккола». И началось чудо XX века. Уникальность вереницы последовавших за многие годы автографов состояла в том, что таланты адресовали свои искрометные шедевры не прелестным дамам, а Корнею Ивановичу. Таланты обращались к таланту.
