Юрий Дружников - Куприн в дегте и патоке
Непростой была собственная жизнь Фонской. Девушка из богатой дворянской семьи, она ушла медсестрой на фронт в Первую мировую войну. После революции всегда боялась, что ее дворянство откроется. В 39-м в Дом творчества пришел оборванный и голодный человек из заключения, отсидел ни за что, спросил ее. «Сюда нельзя!» — строго сказала она родному своему брату. Побежала по клетушкам, позаняла у писателей денег, принесла из кухни продуктов и приказала: «Уходи!» Больше она брата не видела никогда. А Куприна радушно встречала, как родного.
Именно в Голицыно Александр Фадеев и его помощники решили поместить редкий экземпляр писателя-возвращенца, чтобы начать создавать из него образец для подражания. Но сперва, сразу после торжественной встречи с духовым оркестром и перед отправкой в Голицыно, Куприных поселили на несколько дней в центре Москвы в удобной для них и для НКВД гостинице «Метрополь», где тогда жила также партийная элита не высшего эшелона и удравшие из своих стран лидеры компартий. Номера в «Метрополе» по известным причинам часто освобождались, жильцы исчезали.
Куприных прокатили по Москве. В прогулках вернувшегося классика сопровождали «молодые писатели», которые отслеживали каждый его шаг, каждый контакт. Он часто плакал, а больше молчал. Упрямился, не хотел делать, что его просили, но соглашался, если ему обещали стакан вина. В праздник Куприных провели на трибуны неподалеку от мавзолея и показали военный парад на Красной площади. Восторги писателя по поводу того, что он видел, регулярно печатали газеты, но неизвестно, выражал ли он эти восторги и в какой форме.
К приезду Куприных в Голицыно, как рассказывала мне Фонская, она сняла за счет Литфонда дачу с березками возле окон. Ее обставили казенной мебелью с инвентарными номерами. Заранее Фонская отыскала в Голицыне кухарку, которая знала и обязана была петь русские народные песни. Куприных повезли на автомобиле.
Погода была чудесная. С утра на площадке возле дома-мастерской репетировалась встреча. На волейбольной площадке выстроили роту из соседней войсковой части, которая отрабатывала троекратное «ура». За забором толпились любопытные прохожие. Простые советские писатели всегда ходили через черный ход, а по этому случаю оторвали гвозди и открыли дверь с террасы в сад. Журналист из «Комсомольской правды» Александр Чернов, сидя на ступеньках, набрасывал вопросы для интервью с классиком. Талантливую комсомолку-прозаика и красотку Анну Кальму, загоравшую в кустах в купальнике, прогнали для очистки горизонта от фривольностей. Об этом пожилая писательница рассказывала мне сама тридцать лет спустя.
Едва худой сгорбленный старик с прищуренными слезящимися глазами, поддерживаемый с обеих сторон, шатаясь, вылез из автомобиля, он, к удивлению представителей власти, вдруг бойко крикнул командиру роты, подготовленной для приветствия: «Здравия желаю, господин унтер-офицер!» «Он не господин, а товарищ командир», — подсказали Куприну компетентные сопровождающие. Троекратное «ура» скомкалось. Из дома вынесли кресло и поставили на площадке.
До этого на политзанятиях красноармейцам вслух читали отрывки из Куприна и приказали заучить наизусть вопросы, которые следует задать писателю. Вопросы эти сразу отмела Елизавета Морицевна, сославшись на усталость писателя после дороги. Тогда командир роты, согласно сценарию, пригласил Александра Ивановича выступить в воинской части, где солдаты, все как один, любят его произведения. Тут опять Елизавета Морицевна ответила, что писатель сейчас нездоров и не выступит.
В гостиной дома-мастерской был накрыт стол с дымящимся самоваром. Гостей посадили на почетные места. «Как вам нравится новая советская родина?» — задал первый вопрос представитель «Комсомольской правды». — «Ммм… Здесь пышечки к чаю дают», — ответил Александр Иванович и, не обращая внимания на остальных, стал пить чай.
Поняв, что от странного классика ничего не добьешься, корреспондент стал спрашивать жену его, и сговорчивая Елизавета Морицевна отвечала за Александра Ивановича. Потом красноармейцы устроили во дворе русские пляски под гармошку, чтобы развеселить почетного гостя. А он захныкал и сказал, что устал и хочет спать. Серафима Ивановна поспешила отвести Куприных на снятую для них дачу.
Старики жили одиноко. До Москвы — долго трястись в паровозной копоти. Куприн то и дело бредет к почтовому ящику, ждет писем из Парижа от дочери. Письма не доходят. Старик встает на колени возле деревьев, плачет и целует березки. После полудня Александр Иванович дежурит за калиткой на улице, ожидая, когда в соседней школе кончатся занятия. У проходящих мимо детей он просит тетрадки по геометрии. Он приносит их домой и перерисовывает квадраты и треугольники. Может, пытается вспомнить азы математики, которую зубрил в юности в кадетском корпусе?
Тяжело болен писатель был давно. К раку добавился глубокий склероз (возможно, это то, что сейчас называется болезнью Альцхаймера), и организаторы переезда с нетерпением выжидали удобного состояния больного. Когда симптомы стали более явными, служащие советского посольства в Париже начали действовать активно. Об этом свидетельствуют не только западные очевидцы событий, но и советские, вроде упомянутого выше репортера Чернова.
Любопытно, что так называемые интервью с Куприным, те, во время которых за него говорила Елизавета Морицевна, или другие, просто сочиненные в инстанциях, иногда печатались в виде статей, будто бы написанных самим возвращенцем. Куприн заявляет: «Я совершенно счастлив». Он благодарит советское правительство и кается, что недопонял преимущества новой власти своевременно. «…Я сам лишил себя возможности деятельно участвовать в работе по возрождению моей родины. Должен только сказать, что я давно уже рвался в Советскую Россию, так как, находясь среди эмигрантов, не испытывал других чувств, кроме тоски и тягостной оторванности». «Я остро чувствую и осознаю свою тяжкую вину перед русским народом», — кается писатель. Какую вину? В чем? Все это писали за него — для внутреннего употребления и для заграницы.
Куприн, который уже везде в печати именуется «патриотом социалистического отечества», то и дело твердит благодарности советскому правительству, взахлеб хвалит все, что увидел в СССР: города, заводы, дворцы, метро в Москве, проспекты, каких, конечно же, нет за границей, высокий уровень образования всех, включая домработниц.
Прохожие, судя по статье, на улицах дружно кричат: «Привет Куприну!» «Всех их радует то, что я, наконец, вернулся в СССР». В особом восторге Куприн от советских юношей и девушек. «Меня поразили в них бодрость и безоблачность духа, — пишет последний могикан критического реализма о Москве 37-го года. — Это — прирожденные оптимисты. Мне кажется даже, что у них, по сравнению с юношами дореволюционной эпохи, стала совсем иная, более свободная и уверенная походка. Видимо, это — результат регулярных занятий спортом».
Не шибко грамотный стиль, комсомольский оптимизм, дежурная политическая труха вместо наблюдений свидетельствуют, что Куприн такого ни написать, ни произнести не мог. Читаешь и думаешь: может, авторы этих интервью сознательно сочиняли для потомков пародийные тексты, не имея возможности сказать правду? Но, к сожалению, все было серьезно.
Куприн пишет, что привезенная из Парижа кошечка Ю-ю чувствует себя в Советском Союзе прекрасно, «вызывая бурный восторг детишек». «Даже цветы на родине пахнут по-иному, — рассказывает классик. — Их аромат более сильный, более пряный, чем аромат цветов за границей». Если он скучал по родине, то это можно было бы понять. Но следом из газеты вылезает аграрно-политический кукиш: «Говорят, что у нас почва жирнее и плодороднее». В очерках нет мыслей Куприна, в них отражены основные тезисы текущих речей товарища Сталина на тему «Жить стало лучше, жить стало веселей». Тосковал Куприн по России, а приехал в СССР.
Деньги, вложенные в переброс писателя из страшного мира капитала в светлое завтра, начали приносить политические проценты. Экранизируется купринский «Штабс-капитан Рыбников», в котором разоблачается японский шпион в Петербурге во время русско-японской войны, и газета печатает заявление писателя, что его рассказ «перекликается с современностью». Будто ставили кино, а об этом не догадывались.
Организаторы операции под кодовым названием «Куприн» отнюдь не считали свою работу завершенной. Вскоре Куприна убедили отправить письмо Ивану Бунину, рассказать, как хорошо живется в Советской стране, уговорить и его возвратиться из эмиграции. Правильное письмо было сочинено, и Куприн его подписал. Бунин на это письмо не ответил.
Проценты в актив агитпропа продолжали поступать долго и после смерти писателя. Был снят фильм «Гранатовый браслет», разоблачающий все, что надо. В январе 1986 года «Литературная газета» опубликовала воспоминания Валентина Катаева о беседах с вернувшимся Куприным. В.П.Катаев, приходится заметить, всегда вовремя оказывался возле классиков. Помните его воспоминания о Бунине? Они создавались в разное время, слоями. Ранний слой был — «Бунин и я», средний слой — «Мы с Буниным», последний — «Я и Бунин». Столь же точны его философские беседы во время прогулок по Москве с Куприным, сочиненные полвека спустя.
