Олжас Сулейменов - Книга благонамеренного читателя
Фактическая сторона летописной информации не вызывает сомнений. Маршрут его логичен и оправдан:
Поле — Донецк — Новгород–Северск — Чернигов — Киев.
Единственно в чем может упрекнуть летописца строгий историк — в христианской жалостливости. Хронист–монах за событиями не видит того идейного смысла, который явлен Автору. Он по–христиански порицает Игоря за разбой в Переяславском княжестве более, чем за опрометчивый поход его в Степь. Недаром в горьком монологе у Каялы Игорь вспоминает свое избиение «христиан». И вот теперь бог покарал его. Половцы, по мнению летописца, бич божий, наказующий Игоря за грехи его прежние.
Но в муках грешник очистил душу и исцеленным возвращается на родину, прощенный богом.
И рады ему жители Новгород–Северского за то, что вернулся сам, оставив в чужой земле тысячи их сынов братьев и отцов. И рад двоюродный брат Ярослав черниговский (погиб воевода Ольстин Олексич и весь полк его).
И рад Святослав Всеволодич и сват его Рюрик (им пришлось по вине Игоря ещё раз встретиться с Кончаком у Переяславля и считать плененных и казненных половцами людей русских, не говоря уже о том, что Игорь сорвал их далеко идущие замыслы).
Когда Святослав узнал от купцов о разгроме и пленении Игоря, он будто бы сказал: «Да како золъ ми бяшетм на Игоря, тако ныне жалую болми по Игоре, брате моемъ».
Святослав при встрече с обесславленным, несчастным князем мог проявить жалостливую радость сильного. Иного неудачник Игорь и не достоин. Последнюю попытку выбиться в «великие» он использовал, и другой возможности ему более не представится. И при всей доброте, проявленной к Игорю, летописец не может заставить ликовать всю Русь по случаю возвращения Игоря («Голова Руси» бьется у чужих порогов, вымаливая крохи помощи).
Чувства, описанные в летописи, не общенародные, а частные, родственные. «Страны ради, гради весели» — мог утверждать человек, незнакомый со всей этой историей.
Лаврентьевская летопись и вовсе «безрадостна». Ее сообщение кончается сухо и деловито: «И по малыхъ днехъ ускочи Игорь князь у половець. Не оставить господь праведного въ руку грешничю, очи бо господни но боящаяся его, а уши въ молитву ихъ. Гониша бо по немъ и не обретоша».
П о с т с к р и п т у м :
Радость, обобщенная, общехристианская, была уже знакома книжнику XVI века. Это возвышенное чувство испытано Русью, сбросившей трехсотлетнее иго. И выражение в литературе такой радости становится привычным настолько, что, переписывая поэму, повествующую о поражении, книжник заканчивает ее бравурными фразами, более подходящими к победным сводкам.
«Слово» начиналось славой князьям XI века, старому Ярославу, храброму Мстиславу и др. Тем, кто объединял, собирал Русь. Им автор противопоставляет некоторых старых и нынешних князей, несущих розно родную землю.
И этим князьям не песнь его, а обличение. Зачинщиком распрей автор считает Владимира Мономаха. Он проводит линию «от старого Владимира до нынешнего Игоря».
Исследователи увидели в этом соседстве оппозицию. Переписчик же и вовсе решил, что автор хочет воспеть нынешних князей, также как Боян — прежних. Он использовал зачин как предлог для кольцевой композиции и появляются в финальной части обобщающие формулы:
Певше песнь старымъ княземъ, а по томъ молодымъ пети —
Слава Игорю Святъславлича, буи–тур Всеволоде
(Владимiру Игоревичу!)
Здрави князи и дружина: побарая за христьяны на поганыя плъки!
Боян пел славу старому Ярославу, храброму Мстиславу, красному Роману Мстиславичу понятно почему. Но почему теперь должна возноситься слава этим «молодым»? Неуместность подобной здравицы очевидна.
…Впервые в тексте появляются «Христианы», причем в написании позднем, не ранее XV–XVI веков. В эпоху «Слова» в ходу иная форма — «крестьяне» («кристиане»). И только, когда старое произношение наполнилось иным содержанием — земледелец, утверждается единственная — христиане.
И, наконец, последний аккорд финала.
Блик странного света, на миг вырвавший из темноты, истинный лик писателя–Переписчика.
Строка выдает его настоящее отношение к идее княжеской славы, которая добывалась дорогой ценой. Он мог лишь догадываться о будущих победах Игоря, но он твердо знал уже, что одно его мероприятие закончилось трагически.
В княжеских сварах гибли люди и во времена Переписчика. Он давно размножает рукописи, в которых князья добывают себе честь и хвалу, принося в жертву многие тысячи крестьянских жизней. И как бы не вставал он на цыпочки, выкрикивая славу неведомым князьям — Игорю и Всеволоду, забыть только что переписанные им строки, живописующие кровавую участь дружины их — он не мог.
…Чръна земля подъ копыты костьми была посеяна, а кровiю польяна…
…ту кроваваго вина недоста, ту пиръ закончаша храбрiи Русичи — сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую…
…а Игорева храбраго плъку не кресити…
«Слово» переписывалось для продажи какому–нибудь владетельному лицу. Возможно, князю. И Переписчик был ограничен в выражениях чувств своих. Он скрывает под ворохом крашеных лепестков славословия блестящий, горький шип.
Термин «аминь», заключая каждую молитву, каждый церковный текст и многие произведения героического жанра, приобретает в народном языке предметное значение — конец1 .
Народная семантика тонко обыграна Переписчиком.
…Мусин–Пушкин расчленил последнюю фразу «Слова о полку Игореве» так: «Княземъ слава а дружине! Аминь». И перевел: «князьям слава и дружине! Конец». Эта разбивка и перевод приняты всеми следующими переводчиками.
В предисловии к своему изданию Мусин–Пушкин писал: «Остались ещё некоторые места невразумительными, то и просит (переводчик) всех благонамеренных читателей сообщить ему свои примечания для объяснения сего древнего отрывка Российской словесности».
До сих пор «благонамеренные читатели» признают, что противительный союз «а» здесь употреблен автором в значении сочинительного — «и».
В «Слове» четко разделяются эти два союза.
…А Игорь Князь поскочи горностаемъ къ тростiю и белымъ гоголемъ на воду. Въвръжеся на бръзъ комонь и скочи съ него босымъ влъкомъ и потече къ лугу Донца и полете соколомъ подъ мьглами, избивая гуси и лебеди завтроку и обеду и ужине…
И т.п.
Нет ни одного случая применения «а» в качестве союза «и», да и зачем, если оба союза полноправно участвуют в грамматике «Слова».
…не мало ти величия, а Кончаку нелюбия, а Руской земли веселиа.
…Всеславъ князь людемъ судяше, княземъ грады рядяше, а самъ въ ночь влъкомъ рыскаше… и т.п.
Но мы договорились, что заключение написано другим человеком, в другое время. Может быть, в языке Переписчика «а» употреблялся вместо «и»?
Вот примеры из финала:
…Певше песнь старымъ Княземъ, а по томъ молодымъ пета…
…Здрави князи и дружина…
Как видим и здесь оба союза выступают в традиционных для русского языка значениях. Нет никаких грамматических и исторических основании подозревать, что писатель вдруг применяет союз «а» в качестве сочинительного, противореча грамматике всего текста.
В «Слове» союз «и» встречается в 88 случаях, «а» — в 55.
Н. М. Дылевский отмечает с полной серьезностью этот удивительный факт: «В одном случае союз «а» встречается в соединительном значении: «Княземъ слава а дружине»2 .
Одно то, что он признает возможность такого невероятного, необъяснимого нарушения, делает несерьезным название его статьи. Он даже не пытается найти хоть какое–то объяснение подозрительно одинокому «а» или объявить розыск прецедентов в истории древнерусской письменности. Просто констатирует наличие — и все. Почему не признают знаменитое «а» противительным союзом? Потому, что получается фраза шокирующая:
«Князьям — слава, а дружине — аминь!»
Не укладывается это в сознании мудрых ученых. Позволить себе такое! Закончить дерзостью великое произведение, гордость славянской литературы!.. Невозможно! Пусть лучше это треклятое «а» превратится в «и».
…Фемиде завязывали глаза, дабы взор ее не отвлекался на созерцание многочисленных истин. Ибо Истина — одна, в сердце твоем. И только она подскажет тебе нужное решение. Эту Истину сейчас называют убежденностью. Или более точным термином — предубежденностью.
Великое произведение должно быть во всем строгим и последовательным. Никаких тебе отклонений в стороны:. не до шуток. И уничтожают таким прочтением одну из самых гениальных строк мировой поэзии,
Сверкнув случайно из–под пера рядового монаха и не мечтавшего о литературной славе, она по достоинству стала печальным алмазом в жестяном венце златого слова славянской письменности.
