Маруся Климова - Растоптанные цветы зла. Моя теория литературы
Никогда не забуду, как в самом начале девяностых писатель Лимонов, выступая в каком-то телевизионном ток-шоу, на безобидный вопрос ведущего о том, что сегодня является главным оружием писателя, вдруг неожиданно достал из кармана перочинный ножик и, продемонстрировав его присутствующим, заявил: «Вот мое оружие!». После этого даже моя мамаша выразила сомнение в его умственных способностях. И должна признаться, это был тот редкий случай, когда я была вынуждена с ней мысленно согласиться. Несмотря на то, что Лимонов всегда вызывал у меня симпатию. Однако симпатия симпатией, а сути дела это нисколько не меняет: ни о каком величии духа и замыслов в современном искусстве говорить не приходится!
А вот Сталин, судя по сохранившимся кадрам кинохроники, всегда держался спокойно и уверенно, говорил негромким голосом, не вынимая изо рта свою неизменную трубку, цедил слова сквозь зубы, отчего каждое его слово звучало как-то по-особому, тут же обретая весомость и значимость. Еще мне нравится в Сталине его методичность: он продумывал каждое свое действие, каждый жест. Я читала в воспоминаниях его современников, что к каждому, в том числе самому на первый взгляд незначительному, телефонному разговору он очень тщательно готовился, настраивал себя на нужную волну. Я так и представляю себе эту картину. Сталин сосредоточенно ходит туда-сюда по своему кабинету, держа в одной руке трубку, заложив другую руку за спину, как Наполеон, а его губы потихоньку, едва заметно, шевелятся – это он репетирует воображаемый разговор с незримым собеседником. Однако Сталин, как известно, умел доставать и подчинять себе людей не только в разговорах. Примечательно, что эти его способности проявились задолго до того, как он стал главой государства. Еще в молодости, занимаясь революционной деятельностью, он был какое-то время в ссылке в одной из глухих сибирских деревень. И жил он там в одном доме, точнее, в одной комнате со Свердловым, который потом вспоминал об этом коротком периоде своей жизни как о настоящем кошмаре. Сталин практически целыми днями лежал на кровати и курил, пуская клубы дыма в потолок, а окурки бросал прямо на пол. Так что несчастный Свердлов был вынужден и пол подметать, и обед готовить, и чуть ли не белье стирать. Сталин же не делал абсолютно ничего!
Если теперь вспомнить знаменитую историю, которой в детстве меня постоянно пичкали родители и учителя, про то, как маленький Володя Ульянов случайно разбил графин, а затем долго мучился и, наконец, не выдержал и признался маме в содеянном, чтобы та не подумала на его братьев и сестер, так вот, если вспомнить эту историю и сопоставить ее с поведением Сталина, то становится понятно, что дальнейшая судьба вождя мирового пролетариата в его соперничестве со Сталиным была фактически предрешена, даже если он потом и постарался укрепить свои нервы. Все равно способности, данные человеку от природы, никогда не сравнятся с тем, что достигается им путем самовоспитания.
Таким образом, вместо того чтобы твердить о «раскрутке» и «манипулировании толпой», современным писателям стоило бы задуматься о более существенных вещах, которым они могли бы поучиться у политиков. В частности, чтобы разобраться в нагромождении жизненных фактов и событий, человеку всегда бывает полезно хоть немного от них отстраниться, дабы иметь возможность охватить взглядом все происходящее целиком. Психологи даже рекомендуют мысленно сосчитать до двадцати или же до пятидесяти, а еще лучше – до ста, прежде чем ответить на чью-либо грубость. Иными словами, для проникновения в суть событий и адекватной на них реакции, а также подбора наиболее удачных образов и слов, всегда необходима некоторая временная дистанция, как в случае, когда тебе нахамили: лучше всего не отвечать тому, кто это сделал, сразу, а выждать благоприятный момент, подобрать самое язвительное ругательство или же тихо подкрасться потом сзади и… Именно так, насколько я знаю, и поступал Сталин, который никогда не отвечал своему обидчику тотчас, а способен был выжидать довольно долго, иногда годами и целыми десятилетиями. Вот этому у Сталина стоило бы поучиться каждому писателю, ибо эффективность такого отношения к реальности блестяще доказана им на практике!
Глава девятнадцатая
Прощай, грусть!
Вчера случайно услышала, что несколько дней назад умерла Франсуаза Саган. И сама немного удивилась, насколько буднично прозвучало для меня это известие: как будто мне просто напомнили о том, что я уже почти забыла. Нет, грустно, разумеется, но я уже давно смирилась с отсутствием этой писательницы в окружающем меня мире. С некоторых пор она как-то незаметно переместилась в разряд авторов, предназначенных если и не для массового читателя, то для детей и юношества. Вполне возможно, что я бы и вовсе не стала публично реагировать на это печальное событие, если бы не наша мимолетная встреча во время моего недавнего пребывания во Франции. Все-таки получается, что умерла не просто знаменитая писательница, а какая-никакая знакомая, ибо факт знакомства с человеком всегда делает его уход из мира чуточку более значимым, даже когда речь идет о столь бесплотном существе, как писатель, еще при жизни практически полностью растворившемся в собственных текстах. Ведь писатель – это уже не совсем человек, поскольку достаточно просто перестать читать его книги, чтобы он для тебя умер. Вот и я уже давно не открывала книг Франсуазы Саган, хотя мне и довелось открывать дверь ее дома в Нормандии.
Надо сказать, что большинство моих парижских знакомых, которые так или иначе подпадают под такое, вроде бы сугубо русское, определение, как «интеллигенция», всегда недовольно кривятся, когда кто-либо при них произносит имя Саган. Естественно, я не могла этого не заметить. Однако это обстоятельство мало повлияло на мое к ней отношение: во всяком случае, в отрицательную сторону. Скорее, наоборот. Столь болезненная реакция невольно снова пробудила во мне казалось бы уже давно угасший интерес к ее личности. Еще бы! Не удовлетворять вкусам интеллигенции, заставлять их морщиться – это уже кое-что. О таком большинство ныне живущих писателей могут только мечтать! Поэтому, когда я узнала, что книга Франсуа Жибо, которую я перевела на русский, посвящается не просто какому-то абстрактному Бобу, как это имя было обозначено на титуле, а американскому актеру Бобу Вестхоффу, второму мужу Франсуазы Саган, умершему от рака буквально на руках у Жибо, я стала настойчиво упрашивать Франсуа непременно познакомить меня с Саган. Однако он все время отвечал очень уклончиво, ссылаясь на ее неважное самочувствие и проблемы с законом, которые, насколько я поняла, были связаны главным образом со злоупотреблением кокаином. Тем не менее во время своего последнего приезда в Париж мне все же удалось его уломать. Жибо сам отвез меня на машине в ее дом под Онфлером, а точнее, просто захватил с собой, когда в очередной раз отправился ее проведать – меня и еще некоего Дени, который оказался сыном Франсуазы Саган и Боба.
Я знала, что Саган тяжело больна – только что выписалась из больницы после операции – и готовилась к худшему: к встрече со старой больной наркоманкой с трясущимися руками, иссушенным морщинистым лицом и лихорадочным взглядом. Но все оказалось не так уж и страшно, хотя подробности и детали этого посещения (ибо все это очень напоминало посещение больного в клинике) я все-таки предпочитаю оставить за кадром. Она и вправду выглядела неважно и держалась напряженно, но все равно меня неплохо покормили. Этот дом она купила после того, как выиграла в казино в Довиле восемьдесят тысяч франков. Поскольку раньше там находилась галантерейная лавка, то, чтобы попасть внутрь, ей приходилось каждый раз поднимать массивный железный занавес. Одно время она вообще так много играла, что сама попросила запретить ей вход в парижские казино, так как порой проигрывала просто фантастические суммы. Конечно, глядя на нее, мне было трудно в это поверить, хотя я и слышала, что когда-то она любила покупать дорогие спортивные машины и гонять на дикой скорости по Парижу, вызывая негодование у добропорядочных обывателей и поставляя огромное количество скандальных сплетен для бульварных изданий. Она и сама признавалась: «Меня всегда привлекала возможность прожигать жизнь, пить, пьянеть». В апреле 1957 года она попала в серьезную автомобильную аварию и в течение нескольких недель находилась между жизнью и смертью. Именно тогда, по словам Франсуа, она и пристрастилась к морфию. Второй раз в автомобильную катастрофу она попадает во время путешествия в Колумбию со своим другом Франсуа Миттераном. Результатом стал разрыв плевры.
Как бы то ни было, но этот визит ничего существенно нового к уже сложившемуся у меня образу не прибавил, кроме сознания того, что я познакомилась с еще одной знаменитой француженкой. Примерно такое же чувство испытываешь, когда посещение какой-нибудь выставки или перформанса уже ничего не прибавляет к образу художника, к которому ты давно утратила серьезный интерес. Да и сам художник к тому же как будто это чувствует, поэтому тоже не особенно старается привнести в свои картины что-нибудь новое и поразить окружающих. Вот и Франсуаза Саган, мне показалось, уже потеряла интерес как к людям, так и к самой себе. И этим она существенно отличалась и от Люсетт (вдовы Селина), и от Натали Саррот, хотя по возрасту они вроде бы и были значительно старше ее.
