Нора Галь - Слово живое и мертвое
Поди пойми! «Нивелировка» в области духовной – хорошо ли это, отрадно ли? Почему надо желать, чтобы ей ничто не грозило?
Годы замужества «прошли в печальной конфронтации идеала 17-летней девушки… с реальной прозой» – наверно, с прозой реальности, с прозаической действительностью? И почему конфронтация, а не столкновение, противоречие или, наконец, разрыв между идеалом и прозой?
Да, явно перемудрил автор, солидности ради щедро уснастил статью не только иностранными словами, но и сверхсложными построениями. И, видно, сам запутался. Что ни абзац, то дикие, несуразные сочетания, сомнительные согласования, подчас прямая безграмотность:
«Хотя ее (жизненной ситуации) художественно-философское оформление необычно, поскольку ставит проблему утраченного идеала вместе с рассуждениями над (!) возможностью обретения его…»
Семейное счастье «вырастает из совместных взаимопроникаемых (?) радостей и огорчений».
Женщина выбирает «место и условия для свидетельствования своего личного представления на (!) любовь».
Фильм «заставляет спуститься с высот воображения об (!) идеале на грешную землю».
Нет, недаром отозвались на эту статью сердитым письмом молодые читатели.
И до чего же этот невнятный суконный язык заразителен! Даже его противники подчас не в силах устоять. Вот пишет человек горячее, хорошее письмо в газету, приводит примеры чудовищных канцеляризмов, справедливо возмущается: «Разве это похоже на живую речь? Разве не могут ребята играть в какую-то игру, а не принимать в ней участие! Конечно, могут, и могут сказать об этом своими словами. Но им надо помочь». Однако и это справедливое письмо начинается, увы, так: «Хочу указать еще на один аспект проблемы культуры речи»!!!
И все-таки отрадно, что появилось такое письмо и что таких тревожных, горьких, то сердитых, то насмешливых писем множество. Чего-чего не встречали мы хотя бы в знаменитой почте бывшего Крохобора, затем Буквоеда!
Отрадно, что появляются статьи под выразительными заголовками: «Не перевести ли на русский?», «Как Блок Незнакомку разлюбил» и другие в этом роде.
Литературовед уж так бездушно, так деревянно «излагает» и «разъясняет» прекрасные стихи прекрасного поэта, что хоть в руки их не бери! Спасибо, вступился за обоих – за Блока и за Незнакомку – другой литературовед в упомянутой статье. Нет, не каждый из нас поверит сухарю-теоретику, будто стихи эти любить не за что… ну, а вдруг поверит молодой, податливый читатель?
Когда язык поэзии перекладывают на канцелярит – это ли не кощунство?
2. Как кошка с собакой
Мистер с аршином
Однажды московские студентки спросили молодого африканца из Университета им. Лумумбы, чем занимается его отец. Юноша простодушно ответил: «Он работает королем».
Король – чем не профессия!
Этот королевич вправе не разбираться в тонкостях русского языка. Хуже, когда несочетаемые слова сводит вместе отечественный литератор.
Одаренный переводчик, не новичок, в английский фантастический роман вводит прозвище «Кит Китыч». Не странно ли переносить сюда из прошлого века, из пьес Островского классический российский образ, то, что накрепко связано с лицом купеческого звания и вполне определенного «ндрава»?
Кое-кто, видимо, пытается таким способом оживить текст, приблизить его к читателю. И подчас совершает бестактность за бестактностью.
Известный зверолов в книге, написанной от первого лица, у переводчика изъясняется так: «…в конце концов сорок сороков ящиков (с пойманным зверьем) были собраны, сколочены… и приведены в готовность к погрузке».
Среди скучнейшей канцелярской фразы поистине ни к селу ни к городу оборот, который вызывает очень точный и очень русский образ: спокон веку говорилось, что в Москве сорок сороков церквей!
На той же странице, где один герой «пронесся через офис», о другом герое сказано, что «его комплекс неполноценности был виден за версту»; о боксерском ударе в другом рассказе сказано: «бэнг! – прямо в челюсть», а немного дальше – «нам не дадут ни копейки». Переводчик без нужды тащит в свой текст слова и даже междометия чужеродные (по-русски об ударе говорят хлоп или бац, английское bang тут совершенно лишнее) и столь же опрометчиво вставляет в сугубо американский быт невозможные в тех устах и в той обстановке и уж никак не сочетающиеся с офисами и бэнгами слова чисто российские. Получается стилистический разнобой и безвкусица.
Автор этих строк – не единственный, кто считает не слишком уместным вводить в повествование о Западе слова и обороты очень и только русские вроде авось и небось. Тут нужна большая осторожность и чувство меры. Думается, даже самое хорошее, но чересчур характерное, исконно русское слово, образ, речение не стоит переносить на чуждую им почву. Престранно было бы в небе Франции облакам тянуться, словно обозу чумаков (это уже и не русизм даже, а украинизм!), – был такой вариант в одной книге, но до печати он не дошел. А вот в старое (1937 г.) издание писем Флобера – великого стилиста! – совсем некстати вставлено было наше областное, просторечное побалакать!
Странно у Фолкнера встретить некрасовского вахлака, уместней уж было бы деревенщина.
Странно англичанину кого-то мерить на свой аршин. Странно, что некая мисс «будто аршин проглотила». Получается разнобой, разностилица. И этим грешим не мы одни. Так же забавно в журнале «Америка» (1974 г.) увидеть в руках героини рассказа, молодой американки… цидулку!
В отличном переводе прекрасного современного романа вдруг читаешь: «…вы за версту чуяли в нем муниципального вонючку». Право же, это плохо сочетается! Наша российская, полосатая, коломенская верста не очень к месту в Америке, да еще рядом с муниципальным, который, в свою очередь, странен рядом с метким вонючкой. Строки эти – острые, яростные, по сути памфлет, а три разномастных слова впряжены в одну фразу почти как лебедь, рак и щука.
Об этом спорят. Иные опытные мастера полагают, что версты, аршины и многое другое в таких оборотах имеет только смысл речения и утратило первоначальную чисто русскую окраску. Так же как утратили образность выражения вроде «переборщить» или «влететь в копеечку».
Можно спорить. Конечно, говоря по-русски «он переборщил» или «я не сумел отбояриться», мы не вспоминаем ни о борще, ни о боярах. А вот в устах француза или англичанина это может прозвучать неожиданно, вдруг вспомнится отнюдь не европейский корень слова – и право же, лучше поставить равноценное, но нейтральное пересолил или отвертелся!
Странно о кочевниках Сахары, о мусульманах, писать: они схватили Мохамеда, окрестили его Барком и продали в рабство. Крещение тут никак не годится: как раз оттого, что слово, давно уже наделенное переносным значением, попало на чуждую ему магометанскую «почву», в нем вновь оживает изначальная связь с христианским обрядом. И вернее: пленнику дали кличку, прозвище, какое здесь обычно дают невольникам.
Странно все же, когда не кто-нибудь, а Шекспир жалуется: «Никто не платит мне ни копейки!»
Вместо «это влетело мне в копеечку» можно без всякого ущерба для смысла и интонации сказать стоило втридорога или досталось (стало, обошлось) недешево, а если не платят, то ни гроша.
Грош стал символом самой мелкой монеты, символом дешевизны на любом языке, для любой страны, он отлично заменяет и су, и пенсы, и пфенниги. В старом переводе роман С.Моэма назывался «Луна и шестипенсовик». Много ли это говорило уму и сердцу нашего читателя? Зато как звонко и выразительно – «Луна и грош»! А «Трехгрошовый роман» Брехта и поставленная по нему «Трехгрошовая опера»? (Здесь, правда, русский грош совпал с немецким Groschen). А отличный итальянский фильм «Два гроша надежды»?
Вот такую равноценную по мысли и чувству замену надо бы искать для каждого слова и речения.
Переводчики юмористических рассказов известного фантаста Ст.Лема прекрасно воспользовались русскими фольклорными оборотами и интонациями. К примеру: «Не жестокостью досаждал своим подданным король Балерион Кимберский, а пристрастием к увеселениям… ни пиров он не устраивал, ни оргиям ночным не предавался; невинные забавы были милы сердцу королевскому: в горелки, в чижика либо в палочку-выручалочку готов был он играть с утра до вечера…»
