Маргалит Фокс - Тайна лабиринта
“Координатная сетка” Кобер (“Начало предварительного фонетического паттерна”) выглядела так:
Каждый символ является одним из “соединительных” знаков Кобер, и позиция каждого знака маркирует его фонетические координаты. Читая строку 1, например, мы видим, что начинаются с одного согласного, но в окончаниях у них разные гласные – вне зависимости от того, что это за гласные и согласные. Двигаясь вниз по колонке 1, мы видим, что начинаются с разных согласных, но имеют в окончании одну и ту же гласную. Хотя специфика звука и значения еще оставались неизвестными, Кобер при помощи “сетки” показала соотношение этих 10 символов. Сравнительная “сетка” английского языка – звук и значения в данном случае присваиваются произвольно – может выглядеть следующим образом:
Таблицы Кобер иллюстрируют паутину зависимостей, которая возникает, когда аналитик выстраивает варианты соединительных знаков в разных падежах для одного слова. “Сетка” Кобер напоминает головоломку судоку, в которой взаимозависимости между клетками (“Если я поставил «5» в этом поле, то уже не могу записать «5» в соседнем”) помогают найти единственно верное решение. Кобер знала, что, когда будут открыты отношения “звук – значение” для нескольких знаков линейного письма Б, ее “сетка” начнет заполняться сама.
Кобер показала, что, когда во флективных языках используется слоговое письмо, сопоставление флективных паттернов языка служит способом заставить “выйти из тени” информацию об отношениях между знаками. Именно эта информация, мастерски представленная в статье 1948 года, стала первым ключом, разъясняющим отношения между звуками и символами забытого языка критян. Кобер писала:
Рассуждая о минойской письменности, нередко говорят, что не может быть дешифрован неизвестный язык, записанный неизвестным письмом. Это оптимистичное видение ситуации. Мы имеем здесь дело с тремя неизвестными: языком, письменностью и значениями. Двуязычная надпись очень полезна, поскольку придает смысл бессмысленному сочетанию символов. Те, кто сожалеет о том, что двуязычного памятника минойской культуры до сих пор не найдено, забывают, что билингва не гарантирует немедленную дешифровку. Розеттский камень был найден в 1799 году. Шампольон начал интенсивно работать в 1814 году, но лишь в 1824 году (четверть века спустя после находки Розеттского камня) он смог опубликовать убедительное доказательство того, что нашел ключ к дешифровке египетской письменности… Давайте трезво взглянем на факты… Неизвестный язык, записанный неизвестным письмом, не может быть дешифрован даже вне зависимости от наличия билингв. Наша задача – выяснить, что это был за язык или какими были фонетические значения знаков, и так устранить одно из неизвестных. Сорок лет попыток дешифровать письменность минойцев, догадки то по поводу их языка, то по поводу значения знаков письменности, то по поводу того и другого сразу доказали, что эти упражнения бесполезны… Жители древнего Крита не жили в вакууме, и они не пропали бесследно и в одночасье. Повсюду остались следы их языка. Эти следы ничего не значат для нас сейчас, потому что мы знаем недостаточно об их письменности. Перед нами стоит задача проанализировать эту письменность тщательно, честно и беспристрастно… Когда у нас появятся факты, определенные выводы родятся сами собой. Пока мы не получим фактов, любые выводы невозможны.
В конце декабря 1947 года Кобер получила срочное письмо от Дэниела с предупреждением о “заминке” по поводу Пенсильванского университета.
Вы – №2 в списке почти каждого члена комитета… Ваши минойские достижения… теперь прекрасно известны совету… Требуется, и даже очень требуется, серьезное подтверждение ваших способностей в индоевропейской, особенно в греческой и латинской лингвистике. Несколько человек написали, что у них нет никаких сомнений в том, что вы можете обеспечить удовлетворительное преподавание в этой области, однако некоторые намекнули, что вам, возможно, придется подучиться. Необходимо категорическое заявление, что вы обладаете квалификацией в этих областях. У меня самого нет сомнений, что вы более чем достойны, но требуется больше, чем лишь мои попытки заняться этим вопросом. Если вы сможете получить от первоклассного специалиста такую рекомендацию, то, думаю, ваши шансы получить эту работу очень даже неплохи.
В ответ Кобер прямо поинтересовалась: “Не кажется ли вам, что претензии в основном заключаются в том, что я женщина? Даже если об этом не говорят открыто… Что же касается «зубрежки», то любой должен «зубрить», чтобы подготовить курс… Все мои великие учителя… готовились даже к курсам, которые они вели снова и снова. Конечно, и мне придется это делать”.
Дэниел ответил: “Тот факт, что вы женщина, не играет никакой роли в этом деле”. Проблема в нескольких членах комитета, ученых-индоевропеистах. Один “слабый, ленивый и впечатлительный”. Второй “обладает первыми двумя качествами, а еще упрямством, которого [предыдущему], похоже, недостает”. Третий “уже семь лет доцент и… сказал мне откровенно, что… должен противиться любым назначениям на ранг выше его, потому что они зароют его навсегда. Ну разве не мило?.. Я буду не слишком груб, если скажу, что посредственность – основной критерий выбора. [Члены комитета] третьесортны… и просто не хотят нанимать людей, которые на это укажут… Я уверен, что декан Кросби, хотя он пока мало что сказал, принял решение мешать вам сколько сможет… Я узнал много нового о природе человека, повадках рода professoricus”. Противостояние продолжится в начале 1948 года. В феврале Дэниел напишет: “Я сворачиваю интриги против ваших соперников”.
В мае 1948 года Пенсильванский университет наконец принял решение: должность досталась выдающемуся индоевропеисту Генри Хенигсвальду. “У меня плохие новости, – сообщил Дэниел. – Я страшно разочарован, возможно, даже сильнее, чем вы. Я грезил о том, как мы развернулись бы с вами и минойской коллекцией… Хенигсвальд – хороший человек, но это не то же самое. Может быть, вас отчасти успокоит то, что вы были очень близки к назначению, если бы всего один человек перешел на нашу сторону… Я думаю, мы могли переубедить его. Но нечего жалеть о сбежавшем молоке”.
“Ну, это было занятно, – ответила Кобер, – не могу сказать, что новость стала неожиданной, потому что я с давних пор пессимист”.
Впрочем, Пенсильванский университет в любом случае хотел учредить Минойский центр, и Кобер тратила свой единственный выходной в месяц на поездки в Филадельфию. А пока ее назначили научным сотрудником университетского музея – почетный титул без жалованья.
Кобер и Дэниел начали разрабатывать план. Кобер составила список кандидатов в сотрудники центра – “общества взаимопомощи”. “Если все получится, как мы надеемся, – написала она Генри Аллену Мо в июле, – то ученые из десятка стран, в настоящее время работающие более или менее изолированно, смогут сотрудничать, и, возможно, наши совместные усилия позволят решить задачу”. В верхней части списка стояли имена в том числе Сундвалла и Майрза, а предпоследним – Бедржиха Грозного. Это имя Кобер сопроводила тремя вопросительными знаками. Последним, с четырьмя вопросительными знаками, значился Майкл Вентрис.
К тому времени Майрз привлек к подготовке кносских надписей к публикации и Вентриса. Переписка между ними началась в 1942 году. Майрз похвалил Вентриса за статью 1940 года в “Американском археологическом журнале”. В конце войны он обратился к Вентрису с таким же предложением, как и к Кобер: право доступа к неопубликованным транскрипциям Эванса.
Вентрис с удовольствием согласился, хотя и не мог воспользоваться этим предложением до 1946 года. Вскоре после этого, с благословения Майрза, он аккуратно скопировал сотни надписей из заметок Эванса и с фотографий. (Прежде это делала и Кобер.) (Копирование более 2 тыс. надписей оказалось делом непростым для обоих.) Вентрис проводил вечера за изящным столиком в своем лондонском доме, уверенной рукой архитектора рисуя символы линейного письма Б.
Если для Кобер транскрипции линейного письма Б были рабочим материалом, то транскрипции Вентриса являлись произведением искусства. Даже его обычный почерк (четкие квадратные буквы с идеальными пропорциями, абсолютно горизонтальные строки) настолько необычен, что напоминает почерк слепца, пишущего по трафарету.
“Мистер Вентрис без проблем получил бы должность писца у Миноса”, – отметила Кобер, познакомившись с изготовленными им копиями. Ремарка одновременно и комплиментарная, и унизительная: Кобер будто говорила, что Вентрис мог быть и превосходным чертежником, но не более того. Увы, и Кобер, и Вентрис сильно недооценивали друг друга.
