Маргалит Фокс - Тайна лабиринта
Для Кобер Вентрис – архитектор, работавший над табличками на досуге, – был “еще одним” любителем. Их переписка началась неудачно: его первое сохранившееся к ней письмо от 26 марта 1948 года содержит массу вещей, заставивших ее показать зубы. “Мне было бы очень интересно услышать, как далеко вы продвинулись в настоящее время и, в частности, есть ли у вас идеи по поводу фонетических значений?” – пишет Вентрис. Он по-прежнему настаивал, что минойский язык – форма этрусского. Это мнение он еще юношей высказал в 1940 году в “Американском археологическом журнале”. Ни его рассуждения о звуковых значениях, ни догадки о языке не отвечали представлениям Кобер. Она до конца своих дней оставалась агностиком в обоих вопросах.
“Минойцы для меня – работа на полставки, – упоминает в том же письме Вентрис. – Это всегда проблема – достать достаточно материала. На самом деле, я плохо себя чувствую, выходя на публику с какой бы то ни было теорией, пока не подержал в руках все имеющиеся материалы”. Вентрис рассуждал и о сети знаков линейного письма Б, которые имели общие согласные и гласные звуки (Кобер высказалась об этом в работе 1946 года “Изменение форм слов в линейном письме Б”). Он также говорил о расстановке общих согласных и гласных в “координатной сетке”, какую Кобер построила для статьи, заказанной Дэниелом.
Весной 1948 года Вентрис, уже готовый оставить работу и с головой погрузиться в линейное письмо Б, написал Кобер: “В данный момент я занимаюсь проектом для довольно сложного архитектурного конкурса, но когда закончу, думаю, я посвящу оставшуюся часть года минойцам, так как понимаю, что не стоит делать это урывками”. На это Кобер, должно быть, справедливо отозвалась: “Богатенький дилетант!”
Не то чтобы Кобер видела в дешифровке состязание. “Соперничеству нет места в истинной науке, – писала она позднее Эммету Л. Беннету-младшему, молодому ученому-классику из Йельского университета. – Мы сотрудники. Я буду рада помочь вам во всем. Главное – это решение задачи, а не автор решения”. Она в любом случае не чувствовала угрозы со стороны Вентриса и других “дилетантов”. Конечно, она терпеть не могла поиски ими ответа наугад, однако, имея хорошие манеры и храня верность предмету исследования, отвечала на их назойливые письма, тратя слишком много своего драгоценного свободного времени.
В конце 1947 года Дэниел, не оставлявший надежды привлечь Кобер в Пенсильванский университет, получил повод для радости. “Пожалуйста, пришлите мне БЫСТРО полный список своих публикаций, в том числе рецензий, курсов, которые вы вели, и названия лекций, – написал он в начале декабря. – Я только что с заседания комитета, где обсуждалось назначение преемника Кента… Имеется достаточно сильная поддержка. Склоняются к тому, чтобы назначить на эту должность вас… У нас отличный шанс”.
По просьбе Дэниела Кобер попросила рекомендательные письма у некоторых выдающихся ученых, которые обучали ее. Франклин Эджертон, чьи лекции по санскриту она посещала в Йельском университете, очень удивился и порадовался:
Я поразился новостям, которые вы изложили в письме… Но мое удивление не должно задеть вас – я и представить себе не мог, что Пенсильванский университет дал или даст заметную должность женщине. Если они действительно предлагают ставку профессора с хорошим жалованьем… на вашем месте я бы согласился.
К тому времени Кобер уже не нуждалась в уговорах:
Все говорят мне об этой работе, о том, что, если я ее действительно получу, это будет прекрасно… Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я пишу письма и… говорю об этом, но не верю. Я думала, что стану делать, если получу должность. Вероятно, я поступлю так: устроившись, возьму год неоплачиваемого отпуска в Бруклинском колледже. Так я смогу узнать, как все устроено, и, если я не так хороша, как я думаю, придется уйти, и я смогу изящно уйти в отставку в конце года и, к всеобщему облегчению, вернуться в колледж. А если все получится, я уволюсь отсюда… Я мало могу рассчитывать на занятия минойской письменностью в первый год, но получить в распоряжение [исследовательский центр] и корпеть над новыми курсами будет весьма ценным опытом, а минойские исследования находятся на той стадии, когда любая информация может оказаться ключевой… Я никогда не говорила вам, что благодарна вам за все, что вы делаете. Я благодарна…
Одновременно Кобер пыталась организовать две зарубежные поездки. Во-первых, вернуться в Англию. Джон Майрз хотел, чтобы она помогла ему воздействовать на “Кларендон пресс”, дочернее издательство “Оксфорд юниверсити пресс”, чтобы то ускорило публикацию Scripta Minoa II, застопорившуюся из-за послевоенных неурядиц. Весной 1948 года ей, наконец, обеспечили проезд – это немало, учитывая режим жесткой экономии. “Первый класс. Ого! – писала Кобер Дэниелу в конце апреля. – Но только так я могу куда-то поехать”. Она отправилась из Нью-Йорка на “Мавритании” 21 июля и к концу месяца попала в Оксфорд. Из Ливерпуля она отправилась домой 10 сентября, прибыв в Бруклин лишь к началу учебного года.
Вторая поездка – на Крит. Майрз желал, чтобы она сравнила транскрипции Эванса с табличками в Музее Ираклиона, если те будут доступны. Но даже если бы таблички оказались доступны, у нее не было бы ни времени, ни денег на путешествие. Бруклинский колледж предоставил отпуск всего на полгода, к тому же неоплачиваемый. “Шесть месяцев – срок достаточный, чтобы умереть от голода, так как я все потратила в прошлом году”, – писала она Дэниелу в конце 1947 года. Она прибавила (это мучительно читать сейчас): “Шесть месяцев очень мало значат для меня, но, разумеется, очень много – для Майрза” (Майрз переживет ее на четыре года).
“Единственное решение, – писала Кобер, – остановить всю научную работу на шесть месяцев, написать детектив и надеяться, что он станет бестселлером”. Конечно, ее работа сродни работе детектива, причем великого. Хотя победителем станет Майкл Вентрис, фундамент, на котором возведена разгадка, заложила именно Алиса Кобер. В конечном счете, переживания Кобер по поводу критского путешествия были неактуальны. Кносские таблички оставались недоступными еще долгие годы.
В начале 1948 года в “Американском археологическом журнале” появилась работа Кобер. Статья “Минойская письменность: теория и факты”, выдающая эрудированность и компетентность автора, была дерзко-полемической. Начиналась она так:
Основное различие между теорией и фактом достаточно очевидно. Факт – это нечто реальное, актуальное, нечто, что существует. Теория же гласит, что нечто могло быть, а могло и не быть, или скорее могло быть, чем нет, или было наверняка… Когда мы имеем дело с прошлым, мы имеем дело не с тем, что есть, а с тем, что было. Наши факты ограничиваются теми вещами [из] прошлого, которые продолжают существовать. Все остальное – теория, которая, в зависимости от ее отношения к известным фактам, может варьировать от практической достоверности до абсолютной невозможности.
Кобер продолжила с того, где остановилась в 1946 году: с сыгравшего решающую роль третьего “соединительного” символа в словах, записанных с помощью линейного письма Б. Она давно знала, что благодаря этому символу возникала сеть отношений между всеми звуками в критском языке. Теперь она начала выстраивать эти отношения с помощью сетки.
Кобер обратила особое внимание на то, что происходит, когда флективный язык сталкивается со слоговой письменностью. К тому времени она обнаружила дополнительные слова, которые, казалось, имели признаки словоизменения, свойственные флективному языку. Расширенная парадигма в новой работе Кобер включала шесть слов (она была уверена, что все они являлись существительными) в трех падежах. Получилось шесть групп “троек” (так назовет их Вентрис). Три слова в столбце Б сыграют важную роль в дешифровке.
Кобер сосредоточилась на третьем знаке каждого слова (если речь шла о словах более коротких – на втором знаке, как в словах из столбцов Г и Д). Функцию этого соединительного знака она продемонстрировала в своей предыдущей статье. В новой работе она представила матрицу, в основе которой лежал этот символ. Это довольно скромная “сетка” – в ней всего пять знаков и два признака, – однако в ней впервые отражены некоторые отношения значения и звука. Кобер не придумала концепцию “сетки” сама. Она утверждает, что применение ее в археологической дешифровке восходит к XVII веку. Но, пишет Морис Поуп, замечательным новшеством “стала идея построения абстрактной «сетки»… без утверждения, что определенный согласный или гласный может быть выражен определенной группой знаков”.
“Координатная сетка” Кобер (“Начало предварительного фонетического паттерна”) выглядела так:
