Леонид Карасев - Гоголь в тексте
Наконец, «Мертвые души». Финал первой главы. Собакевич, лежа в кровати, рассказывает жене о своем знакомстве с «преприятнейшим человеком» Павлом Ивановичем Чичиковым: «На что супруга отвечала “Гм!” и толкнула его ногою». Собственно, и внутри самой главы большой эпизод с игрой в карты и знакомством Чичикова с помещиками заканчивается в том же духе. Перед абзацем, с которого начинается дальнейшее течение истории («На другой день Чичиков отправился…»), идет дословно следующее: «И ко мне прошу (сказал Собакевич. – Л. К.), шаркнувши ногою обутою в сапог такого исполинского размера, которому вряд ли где можно найти отвечающую ногу, особенно в нынешнее время…».
В финале главы третьей снова появляется и «земля», и «ноги» в сочетании с темами грязи и бездорожья. Чичиков уезжает от Коробочки: «Хотя день был очень хорош, но земля до такой степени загрязнилась, что колеса брички, захватывая ее, сделались скоро покрытыми ею как войлоком, что значительно отяжелило экипаж; к тому же почва была глиниста и цепка необыкновенно». Так бы и не выехали, если бы не сопровождавшая их местная девчонка с «босыми ногами, которые издали можно было принять за сапоги, так они были облеплены свежею грязью». Кучер «остановился и помог ей сойти, проговорив сквозь зубы: “Эх, ты, черноногая!”» Это просто какой-то апофеоз земли и грязи (нечто похожее можно было увидеть в конце «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»: «серая масса грязи» и пр.). Внутри второй главы поэмы две значимые сцены также заканчиваются в этом ключе. Долгое путешествие Чичикова в бричке завешается падением на землю. «Чичиков и руками и ногами шлепнулся в грязь» И далее: «…барин барахтался в грязи, силясь оттуда вылезть…». А конец следующей сцены отмечен очередным упоминанием ног, в данном случае – «пяток». Хозяйка, приготовляя Чичикова ко сну, говорит: «Может, ты привык, отец мой, чтобы кто-нибудь почесал на ночь пятки (…) Но гость отказался и от почесывания пяток». «Пятки» упомянуты и в финале следующей четвертой главы. Когда Чичиков схватил стул, пытаясь защититься от наступавших на него ноздревских слуг, он почувствовал такой страх, что душа его «спряталась в самые пятки». Снова, как и в случае из «Сорочинской ярмарки» («он давай бог ноги»), мы имеем идиоматическое выражение, однако факт налицо: нужное слово появляется в нужном месте (в той же «Сорочинской ярмарке» в конце пятой главки также упомянуты «башмаки, надетые на босые, загорелые ноги»).
Конец пятой главы поэмы. Сразу перед лирическим заключением Гоголя о силе и меткости русского слова следует само это слово. Вернее, само оно не упомянуто, но его «снижающий», то есть соответствующий характеру гоголевских финалов смысл, сомнений не вызывает. На вопрос Чичикова, знает ли мужик Плюшкина, тот ответил: «– А! заплатанный, заплатанный! (…) Было им прибавлено и существительное к слову заплатанный, очень удачное, но не употребительное в светском разговоре». Речь, таким образом, идет о неприличном слове, о слове «снижающем», деформирующем человеческий образ; поэтому появление этого слова (упоминание о нем) в финале текста в рамках рассматриваемой нами закономерности выглядит вполне оправданным. К месту здесь и прилагательное «заплатанный»; оно – из ряда, где речь идет о чем-то старом, ветхом, испорченном или сломанном – словом, обо всем том, что входит в рубрику «не-жизни».
В конце шестой главы говорится про нехороший, исходящий от Петрушки запах, запах такой силы, что Чичиков советует ему открыть окна, а затем появляется такое слово, что «ниже» в телесном смысле отыскать вряд ли и удастся: Чичиков «заснул чудным образом, как спят одни только те счастливцы, которые не ведают ни геморроя, ни блох, ни слишком сильных умственных способностей».
Финал главы седьмой. Очередная сцена отхода Чичикова ко сну: «Петрушка принялся снимать с него сапоги и чуть не стащил вместе с ними на пол самого барина. Но наконец сапоги были сняты…». Чичиков засыпает, а его пьяные слуги ложатся спать рядом в комнате, причем Петрушка хоть и лег на кровать, но «совершенно поперек, так что ноги его упирались в пол». Все эти «хтонические» подробности, впрочем, совершенно перекрываются последними строками главы, в которой упоминается о некоем поручике из Рязани – персонаже совершенно мимолетном, вроде того молодого человека в «белых канифасовых панталонах», что появился на первой странице гоголевской поэмы и более уже ни разу в ней не показывался. Так вот, как сообщает Гоголь, «приехавший из Рязани поручик, большой, по-видимому, охотник до сапогов, потому что заказал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую. Несколько раз он подходил к постели с тем, чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук». Итого: на последние несколько строчек главы – шесть (в том или ином виде) упоминаний о сапогах и еще одно упоминание о ноге. В этом же ряду окажется и концовка эпизода с дамами из девятой главы поэмы: «Андроны едут, чепуха, белиберда, сапоги всмятку! Это просто, черт побери!.». Само собой, что «ноги» и «сапоги» могут упоминаться и в других местах текста, однако здесь важны концентрация словоупотребления и особенно его стойкая приуроченность к концу повествования.
Финал десятой главы первого тома «Мертвых душ». Здесь в сцене отъезда Чичикова упоминается «белье мытое и немытое» и «сапожные колодки», а затем появляются и сами сапоги: Селифан «спускался с лестницы, отпечатывая своими толстыми сапогами мокрые следы по сходившим вниз избитым[36] ступеням». Заключительные слова главы – размышления о русском почесывании в затылке, и завершаются они упоминанием о «дожде и слякоти» и «дорожной невзгоде». Таким образом, в финалах восьми глав поэмы из одиннадцати (я уже не говорю о финалах отдельных эпизодов) мы видим сходные черты, которые в целом, как уже было сказано, могут быть объединены в рубрику «земли», «низа», «грязи», «не-жизни». В разных случаях они представлены по-разному, но общая их направленность – снижение образа человека или вещи, их деградация – сомнений не вызывает.
Похожая картина и в сохранившихся главах второго тома поэмы. Там тоже – «пыль» и «земля». В конце первой главы сказано про дорогу, где «курилась не успевшая улечься пыль». Финал следующей второй главы и вовсе «земляной» или даже «подземный». Генерал Бетрищев отвечает на просьбу Чичикова: «Чтоб отдать тебе мертвых душ? Да за такую выдумку я их тебе с землей, с жильем! Возьми себе все кладбище!». В финале главы четвертой (в том виде, в каком он сохранился) последние слова тоже о земле: «Вам нужна земля, не так ли?».
Теперь, когда мы рассмотрели (пока еще только в самом общем смысле) финалы гоголевских сочинений, самое время обратится к теме, которая напрямую связана с феноменом «сюжета поглощения». В данном случае это будет то, что можно назвать зрением-поглощением.
Зрение-поглощение
Это у Пушкина или Толстого «взглянуть» или «посмотреть» – означает именно «взглянуть» или «посмотреть» и, может быть, иногда что-то сверх того. У Гоголя не так. У Гоголя «взглянуть» или «посмотреть» нередко означает «взять», «присвоить», «съесть» или даже «убить». Описание взгляда идет таким образом, что привычные отношения между тем, кто смотрит и тем, на кого (или на что) смотрят, нарушаются и становятся подвижными и неопределенными. В заметке «Шлецер, Миллер и Гердер» Гоголь восхищается Шлецером, который как будто имел «сто аргусовых глаз» и имел способность «в высшей степени сжимать все в малообъемный фокус и двумя, тремя яркими чертами, часто даже одним эпитетом обозначить вдруг события и народ»[37].
Видеть сразу все, и все это сжимать в оптическую точку глаза, то есть переводить внешнее во внутреннее – отчасти это можно отнести и к тому феномену «зрительной экспансии», который можно наблюдать у гоголевских персонажей.
Способы описания такого рода зрения могут быть разными, но повсюду чувствуется особая активность зрения, общая «присваивающая» тенденция взгляда: человек не просто смотрит, но входит, погружается в предмет рассмотрения, перетягивает его внутрь себя или, наоборот, сам оказывается внутри него. Например, в повести «Майская ночь или утопленница» взгляд Левко описан именно таким образом. Левко смотрит на пруд так, что кажется, он сам «переселился в глубину его». В «Вие», наоборот, взгляд схватывает, втягивает в себя того, на кого он направлен. Старуха-ведьма ловила Хому не столько руками, сколько глазами. Когда он вознамерился бежать, ведьма остановила его взглядом: «старуха стала в дверях и вперила на него сверкающие глаза».
