Александр Лукьянов - Был ли Пушкин Дон Жуаном?
Зная необыкновенную обидчивость поэта, его крайнюю гордость, как свойство его истерического характера, вряд ли его легкий флирт с Марией и Екатериной Раевскими мог перерасти в сильное и нежное чувство. Там, быть может, поэт окончательно расстался с Еленой, но мысль о ней, жгучая и терзающая сердце «идеальная» любовь, постоянно сопровождала Пушкина. Именно в Каменке поэт написал элегию «Редеет облаков…» и стихотворение «Увы! Зачем она блистает…», как бы в прощание со своим «нежным» идеалом. А 22 февраля поэт, трагически переживая свою романтическую любовь, создает шедевр психологической лирики:
Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты,
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты.
Мы увидим, как в дальнейшем Пушкин пытался вырваться из плена «чувствительности» и бросился в мир сексуальных страстей. Но какие-то волны воспоминаний постоянно накатывали на поэта. Его постоянно, в течение трех лет, терзала мысль о прекрасной девушке, чья душа была созвучна его душе, и к которой он испытал необычное для его эротического характера «петрарковское» чувство.
Почти через год после встречи с Раевскими, летом 1821 года, жгучее воспоминание о любви, перенесенной в прошлые годы, которая, скорее всего, была разделена Еленой Раевской, вновь потрясло сердце поэта. В июле 1821 года все семейство Раевских, а так же родственники его, Давыдовы, приехали в гости в Кишинев к М. Ф. Орлову, мужу Екатерины Раевской. Пушкин также встретился с любимым семейством и любимыми девушками. Через месяц, в минуты сильного возбуждения его «чувствительности» под впечатлением от новой встречи, Пушкин подряд 23 и 24 августа написал сразу две элегии, проникнутые искренними чувствами, которые удивительно правдиво описывают его встречи.
* * *
Задумчивой игрой мне струны отвечали;
Но если юноши, внимая молча мне, —
Дивились долгому любви моей мученью;
Но если ты сама, предавшись умиленью,
Печальные стихи твердила в тишине
И сердца моего язык любила страстный…
Но если я любим… позволь, о милый друг,
Позволь одушевить прощальный лиры звук
Заветным именем любовницы прекрасной!..
Когда меня навек обымет смертный сон,
Над урною моей промолви с умиленьем:
Он мною был любим, он мне был одолжен
И песен и любви последним вдохновеньем.
На следующий день поэт пишет вторую элегию:
* * *
И младости моей мятежное теченье.
Не спрашивай меня о том, чего уж нет,
Что было мне дано в печаль и в наслажденье,
Что я любил, что изменило мне.
Пускай я радости вкушаю не вполне;
Но ты, невинная! ты рождена для счастья.
Беспечно верь ему, летучий миг лови:
Душа твоя жива для дружбы, для любви,
Для поцелуев сладострастья;
Душа твоя чиста; унынье чуждо ей;
Светла, как ясный день, младенческая совесть.
К чему тебе внимать безумства и страстей
Незанимательную повесть?
Она твой тихий ум невольно возмутит;
Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься;
Доверчивой души беспечность улетит,
И ты моей любви… быть может, ужаснешься,
Быть может, навсегда… Нет, милая моя,
Лишиться я боюсь последних наслаждений,
Не требуй от меня опасных откровений:
Сегодня я люблю, сегодня счастлив я…
В этих стихах выражены с необыкновенной силой «инцестуальные» сомнения поэта. Он восхищен «чистой душой» и невинностью девушки, считает, что она «рождена для счастья» и поэтому против, чтобы ее светлая «младенческая совесть» внимала обуревающим его душу «безумствам и страстям». Поэта обуревают сильные сексуальные желания, которые возникают подсознательно, и в то же время он не может направить их на объект своего «платонического» чувства. Он боится, что его грубая чувственность возмутит ее «тихий ум». И эта чувственность смолкает, прячется в глубины «либидо», чтобы потом вырваться на свободу и проявляться постоянно в виде бесконечных любовных историй с молдавскими женами.
На следующий день после написания элегий, поэт начал сочинять «Бахчисарайский фонтан». «Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины», – признавался поэт год спустя в другом письме к А. Бестужеву. Не Елену ли Раевскую имел ввиду Пушкин? Воспоминания о сильной романтической нахлынули бурным потоком. Чувства руководили его пером. Елена Раевская заняла свое место в сердце поэта; может быть надолго, но не навсегда. Вряд ли она является его «утаенной любовью». «Утаенная любовь» Пушкина – это женщина, скрытая под инициалами NN, предмет его северной, петербургской любви – прекрасная незнакомка, имя которой поэт не решился открыть даже через 10 лет.
Период жизни Пушкина с 1819 по 1821 годы оказался самым романтическим периодом в его сердечной жизни. Бурная сексуальная послелицейская жизнь сменилась всплеском возвышенных чувств, которые волнами накатили на него сначала в Петербурге, перед ссылкой, потом в Гурзуфе, после встречи с Раевскими. Фактически это была одна волна, которая сформировала у поэта устойчивый «инцестуальный» идеал высшей женщины, к которой невозможны никакие эротические устремления. Эти бесконечно возвышенные и благородные женские образы, проникшие в душу поэта, сопровождали его очень долго и водили струнами его лиры. И, как это нередко бывало у Пушкина, две прельстивших его девушки, два одновременно возникших воспоминания, перекликаются, сливаются в один, постепенно приобретая менее реальный, но еще более возвышенный облик. Через 15 лет, в 1828 году, по-прежнему встают в черновиках поэта два этих нежных образа:
И нет отрады мне – и тихо предо мной
Встают два призрака младые.
Две тени милые, – два данные судьбой
Мне ангела во дни былые.
Может быть, этими «ангелами» были Софья Потоцкая и Елена Раевская, которым поэт подарил свои романтические чувства и вдохновленные этими чувствами стихи.
Увлечение Пушкина видимо встретило ответ в душе Елены Николаевны. Она любила слушать его стихи, не отвергала осторожных признаний поэта. Но возвышенная любовь его осталась неразделенной. Поэт не мог или не хотел заразить девушку своей влюбленностью. Может быть, Пушкин понимал, что между ними не может быть никаких отношений, что болезненная Елена не жилец в этом мире (она пережила поэта), что он сам является незавидным женихом, что… и многое, многое другое. Ведь подсознательно Пушкин так боялся впасть в любовь, что всегда старался избегать встреч с возвышенными и недоступными женщинами. Однако судьба постоянно сводила его с «идеальными» представительницами прекрасного пола. Именно они – эти «ангелы», эти прекрасные девы, к которым поэт не испытывал чувственных желаний, эти полупризрачные образы легли в основу пушкинского «идеала» женщины.
Этот идеал был недоступен для физической близости, он обладал всеми достоинствами и добродетелями, которые воспевались великими поэтами. Пушкинскому «идеалу» присущи ум, преданность, понятия о чести, скромность, верность, красота внешняя и духовная. Именно такие черты присущи всем героиням поэта, начиная с Марии Потоцкой и Татьяны Лариной. Но это был только идеал. Он влюблялся в таких женщин, восхищался ими, страдал от неразделенной любви, но постоянно бежал от них и вновь погружался в стихию бешеных сексуальных удовольствий.
Глава VI
«В красавиц он уж не влюблялся…»
(Молдавия)
1
Из Крыма Пушкин вместе с Раевскими выехал на лошадях. Верхом они проехали от Гурзуфа до Кишинева. После приятнейшего путешествия по солнечной Тавриде, этот город вызвал у поэта тяжелое чувство. «Улицы тесны, переулков тьма, домов каменных мало, деревянных также, все мазанки. Дома очень малы и тесны», – так описывал Кишинев современник. Генерал Инзов, «этот добрый и почтенный человек… русский в душе», как отзывался о нем Пушкин, насколько мог, старался скрасить и облегчить поэту пребывание в ссылке. Пушкина ввел в кишиневское общество Николай Степанович Алексеев, служивший в штабе наместника Бессарабской области. Здесь оказался и М. Ф. Орлов, командир дивизии, свежеиспеченный муж Екатерины Раевской. В Кишиневе находилась небольшая, но активная ячейка тайного общества, в которую входили кроме Орлова, В. Ф. Раевский, И. П. Липранди, К. А. Охотников.
Стараясь забыть свои романтические влюбленности, Пушкин охотно принимал приглашения на все праздники и вечера. Один из лицеистов, В. П. Горчаков, находившийся в Кишиневе, отметил нервное и неустойчивое психическое состояние поэта. В начале ноября 1820 г., в кишиневском театре «…Мое внимание обратил вошедший молодой человек небольшого роста, но довольно плечистый и сильный, с быстрым и наблюдательным взором, необыкновенно живой в своих приемах, часто смеющийся в избытке непринужденной веселости, и вдруг неожиданно переходящий к думе, возбуждающей участие. Очерки лица его были неправильны и некрасивы, но выражение думы до того было увлекательно, что невольно хотелось бы спросить: что с тобой? какая грусть мрачит твою душу?»
