Александр Шишков - Славянорусский корнеслов
ПЛАЧУ, плакать, расплакаться, плакса. Мне кажется, глагол сей, так же, как и плюю, произведен от слова пол или поле. Слезы текут из очей, и потому говорится ронять слезы; но куда же мы их роняем, или куда они падают? В доме на пол, вне дома на поле или на землю. Сказано: сеющие слезами пожнут радость. Если, уподобляя слезы семенам, говорится сеять ими, то и глагол плачу мог, по такому же соображению, произведен быть от мысли: роняю слезы на пол или на поле.
ПЛЕМЯ, племена, племянник, иноплеменство. Слово также могло произойти от слова поле по уподоблению размножения людей размножению семени в полях. Отсюда семя и племя приемлется за одно и тоже: вем, яко семя Авраамле есть. (Ин. 8,37).
ПЛОД, плодить, распложаться, плодовитый, плодоносный. Вероятно, тоже происходит от слова поле; ибо нужнейший для пропитания людей и многих животных плод, то есть всякого рода хлеб, рождается и растет на полях. Слово пол часто сокращается в пл, окончание же од есть, может быть, изменение словаядъ (то есть яства, пища). Так речение полевая ядъ могло измениться в плод.
ПЛОТЬ, плотский, воплощение, плотоугодие. Слово сие, означающее человеческое тело, в противоположность слову дух или душа, хотя может, происходить и от слова плотность по тому соображению, что все части тела нашего тесно или плотно соединены между собой; но мне ближе кажется, что оно изменя букву д в т, из плод сделалось плоть, от слова плод, яко вещество размножающееся и плодящееся одно от другого.
ПОЛЬЗА, пользоваться, полезен. Сколь ни далек смысл от слова поле, однако нельзя отрицать происхождения от него, покуда не сыщется ближайшей к нему мысли. Произрастание на поле съестных плодов есть самонужнейшее для человеческой жизни, а потому и слово польза могло произойти от слова поле, яко доставляет человеку благо.
ПОЛУШКА. Составлено из слова пол (то есть половина) и ушко (уменьшительное от уха); и притом известно, что в старину ушки звериных кож употреблялись вместо денег.
ПЯЛЮ, пялить, пялиться, напялить, распяливать, пяльцы. Сие семейство слов, кажется, происходит совсем от иного начала, а именно от глагола пинаю, значащего то же, что и толкаю. Отсюда ветви в настоящем времени распинаю, в прошедшем распял, от первого будущее распну, от второго распялю, которое по отнятии предлога превращается опять в настоящее пялю, пялюсь. Слова сии, как составом, так и смежностью значения показывают ясно свое происхождение; ибо распинать есть то же, что распяливать.
ПАЛЕЦ, вместо пялец для отличия во множественном числе пальцы от пяльцы, вероятно, от того же корня, по тому соображению, что пальцы можно разгибать, и разгибая или распростирая, расширять или распяливать. По такому же соображению равнозначащее с ним перст от глагола простираю, прост сделалось перст.
ПАЛИЦА, палка. Палица есть такая же ветвь, как и палка; обе произошли от глагола пялить или пялиться, то есть вытягиваться наподобие палки. Сюда же принадлежат латинское рalо (свая), немецкое balken, голландское, шведское и английское balk, откуда и мы, изменив п в б, говорим балка и называем это немецким словом. Но по корню первоначальную мысль можем отыскать в славенском языке.
ПАЛИСАД, палисадник. Слово называют французским потому, что по-французски palissade. Но мало ли у нас слов одинаковых с другими языками? Поэтому наши брат и сестра будем числить латинскими frater, soror, или немецкими bruder, schwester, и сын наш немецкое son, и глыба латинское gleba, и баня наша французское bain, и тысячи подобных слов? Да полно, все эти слова изначально наши! (Ибо вся полнота смыслов и ветвенных сцеплений их в славянском, ныне и присно, а копии всегда хуже, чем оригинал. — Изд.)
Посмотрим, из чего составлено французское palissade: из слов palis и sade: первое, palis, с латинского palo (свая), на французском означает кол, колья; второе, sade, с латинского же sedere, единокоренного и единозначащего с нашим сидеть, садить. Итак, palissade (то есть забор, тын, изгородь, частокол), по-нашему значит палкосад, или палосад, палисад.
ПЕЛЕНА, пеленка, пеленать. Без сомнения, от глагола пялю, поскольку спеленание есть обвитие или, так сказать, опяление младенца полотном. Можно также произвести и от слова плен, пленение, в смысле связания; но мне кажется, первое проще.
ПЛЕСНЬ, плесень, заплесневеть. Легко может быть ветвью от глагола плеснуть, потому что заплесневелое место, отличаясь цветом от окружающего пространства, действительно походит на то, как бы на него чем-нибудь жидким плеснуто было.
Каждое вводимое в употребление чужеязычное слово не только отнимает у разума свободу и способность распространять и усиливать язык свой, но приводит его в безсилие и оскудение. Уступая больше и больше сей мнимой необходимости, щеголяя чужими словами, мы наконец перезабудем свои, смешаем остальные с чужеземными, и растеряв собственных слов своих корни и значения, сделаем из славено-россииского языка, из сего подьемлющего главу свою из глубокой древности сторукого великана, такое сухощавое и слабое греко-латино-немецко-французское дитя, в котором не останется ни ума, ни силы. Навык, конечно, много может над нами, но должно ли покорять ему рассудок? Скажут: одни ли мы употребляем чужие слова; других народов словари наполнены ими.
Новейшие языки не могут служить нам образцами. Они по необходимости должны заимствовать слова свои из других языков; но наш древний язык не имеет в том нужды. Он может из каждого собственного корня извлекать ветви, сколько ему потребно.
Вся осторожность должна состоять в том только, чтобы знать свой язык и уметь согласно с разумом и свойствами его извлекать сии ветви; ибо невежественное извлечение собственных ветвей еще хуже испортит его, нежели принятие иностранных слов.
Младенческое лепетание или детство языка
Младенчествующие народы и самые простые люди одарены чрезвычайным талантом производить слова и много лучше умеют придумывать приличные свойства и названия вещам, нежели ученые люди, кои, увлекаясь хитростью ума, отступают и удаляются от простоты природы.
Примечатель. А истинная гениальность ведь только в простоте девственной, экологически чистой, которая сохраняется во младенцах, во младенчествующих в вере, в простом народе коренном, и никогда — в умах опустошенных науками мірскими.
Без сомнения, начало языка и народов уподобляется началу жизни человеческой, то есть детству. Нужда объясняться рождается с нами. Посмотрим на детей: первый глас новорожденного есть глас плача. По прошествии первых страха и печали, начинает он изъявлять удовольствие свое улыбкой. Потом, прежде чем узы языка его разрешатся слабыми а, ба, ма, показывает уже он, что в нем рождается внимание, любопытство и желание различать предметы.
Эта врожденная нужда объясняться, кажется, как будто преждевременно сообщает младенцу необыкновенную зрелость ума в уподоблении вещей и составлении слов. Он часто дает видимым предметам собственные свои названия, не слыхав их ни от кого, и названия почти всегда бывают справедливы и даны по особенному его соображению.
Мне случилось видеть младенца (это была девочка), еще не могущего произнести ни слова. Ее принесли к нам, когда мы сидели за столом, и в это время подавали шпинат. Велели дать ей немножко, и кто-то сказал: это соус. Она поела и, улыбнувшись, произнесла: со. Все подхватили и стали твердить: соус, соус! Через несколько дней поехали прогуливаться, и девочка была в карете. Лишь только она увидела первое зеленое дерево, то протянув к нему ручонку, закричала: со, со! Мы все, вспомнив шпинат, удивились действию памяти и соображения в столь малом возрасте.
