Борис Казанский - В мире слов
По той же причине звонкие согласные в русском языке в конце слова и перед глухими согласными переходят в глухие — мы произносим слова лоб и робкий как лоп и ропкий, но лба и робость; рёф (рёв) и гат (гад), гаткий (гадкий), но рёва и гады; рок (рог) и рас (раз), но рога и разом; муш (муж), фторой (второй), фставить (вставить), претставить (представить), но мужья, вдеть, взамен, предоставить. И, наоборот, глухие согласные перед звонкими озвучиваются, и мы говорим зделать вместо сделать, збить вместо сбить, сгубить звучит у нас как згубнть, сжечь как жжечь; мы произносим з зарей (с зарей), оджать (отжать), оддать (отдать).
Еще любопытнее, что м отличается от п и б, а н от д и т только носовым призвуком; м — тот же звук б, а н — то же д, только произнесенные в нос; м и н звуки носовые.
Наконец, звук р производится совершенно так же, как ж, только кончик языка при этом вибрирует, р — это вибрирующее ж. А л отличается от д тем, что по бокам языка остается узкая щель, по которой проходит воздух.
Видите, какое разнообразие звуков при чрезвычайной простоте средств — всего шесть основных движений языка и губ для согласных! На деле же их получается втрое больше. Все движения использованы так, что самый ученый анатом и лингвист едва ли придумают лучше.
Конечно, это разнообразие, эта расчлененность звуков речи дались человеку не сразу. И теперь еще это дается не сразу ребенку. Звуки младенческого лепета — слитные, вроде мбблл, пфхх, кхрр.
Мы не помним, как научились говорить, — уже в раннем детстве речь наша механизируется: губы сами собой выпячиваются или подтягиваются, смыкаются или раскрываются, язык делает то или другое движение или принимает нужное положение. Но первоначально каждое отдельное движение требовало сознательного усилия. Больше того, каждое движение нужно было сначала найти, освоить, координировать, сочетать с другими. Это не малая наука. Это, можно сказать, высшая из наук, которую ребенок изучает в течение первых лет жизни.
Понятно, что ребенок научается многому, глядя на старших. Но речь! Тут он может видеть только движения губ — и больше ничего. Не только голосовых связок, но и движения языка он видеть не может. И его не учат специально произнесению звуков, как учат глухонемых. Наставление: «Скажи па-па», — не многим помогает ему. В основном ребенок научается говорить сам. Видя, что старшие говорят, и слыша звуки речи, он начинает лепетать в подражание им, сначала без смысла, потом мало-помалу разбираясь в сочетаниях звуков, составляющих слово, и стараясь их воспроизвести.
Но в своих исканиях и упражнениях он может руководствоваться главным образом слухом. Он старается подражать звукам посредством движений губ и языка, — мудреное дело, не правда ли? Ведь это совсем разные вещи. И однако ребенок уже на втором году, а часто и к концу первого, понимает связь звуков с движениями языка и губ, с одной стороны, и значением слова, с другой. И постепенно, контролируя свои старания слухом, он вырабатывает себе своего рода «словарь» речевых движений, образующих слова. Это, конечно, гораздо более сложное дело, чем выучиться читать и писать. Но хотя и подсчитано, что для произнесения одного лишь звука речи, например м, требуется участие десятка тысяч мускулов, нервных волокон и узлов, — суть здесь не в технических, двигательных трудностях, а в гораздо более значительных и глубоких процессах.
Ведь и попугая можно научить произносить слова, хотя у него нет ни губ, ни зубов, и язык и полость рта у него совсем другие, чем у человека. Но говорить, то есть высказывать словами свои переживания и мысли, попугай не может.
* * *Есть своеобразная болезнь — афазия, что значит безречие: это как бы паралич речи. Человек теряет способность произносить слова, хотя весь речевой аппарат у него в полной исправности. Он может производить какие угодно движения губами, языком, нижней челюстью, но он утратил умение управлять этим аппаратом так, чтобы производить звуки речи. Он как будто забыл, как это делается. Аппарат цел, но бездействует, как флейта в руках ребенка, не знающего, как с ней обращаться.
В 1861 году французский хирург Брока открыл, что управление речью помещается в определенном участке левого полушария мозга — в нижней извилине лобной доли, отдельно от центров общего управления движениями языка, губ, челюсти и гортани. Поражение этого «центра Брока» и влечет за собой потерю навыков речи.
Бывает и другая форма афазии — как бы речевая глухота. Аппараты слуха — ухо со всеми своими камерами и приборами — могут быть совершенно исправны; человек все слышит, слышит и звуки речи. Но они не сочетаются у него в группы, составляющие осмысленные слова, — они для него так же бессмысленны, как щебетанье птиц. Поражен опять не самый слух, а специальный центр речевого управления слухом, и человек как будто забыл язык.
Этот слуховой центр речи был обнаружен немецким физиологом Вернике в 1874 году в височной извилине левого полушария мозга, тоже отдельно от общего центра слуха.
Очевидно, в обоих случаях — и при речевой, и при слуховой афазии — прекращаются только специальные, умственные функции, необходимые для речи. По-видимому, специальные нервно-мозговые клеточки в центре Вернике действуют наподобие радиоприемников. Они улавливают в звуках речи, получаемых в центрах слуха, сочетания, составляющие слова, — в этом состоит восприятие слов. Соответственные клеточки в центре Брока подобным же образом переводят слова в соответствующие движения губ и языка.
Как будто просто. Но что такое слова? Что такое понимание? В этом все дело.
2. Значение и образ
Когда я слышу, читаю или произношу слово собака, перед моим умственным взором появляются прежде всего два образа — дворняга Нерон, приятель моего детства, и сеттер Сёрри, которого я знал в дни молодости. Эти образы, уже сильно стершиеся, сохранившие только самые типичные черты, — лохматый, желтоватый пес неопределенной породы и каштановый ирландский сеттер. Но прежде это были портреты. Если я останавливаю на них свое внимание, мне вспоминаются встречи с этими Друзьями, игры, прогулки и разные приключения. В связи с этим могут вспомниться и разные другие сцены, происходившие в той же обстановке, и люди, с которыми я тогда имел дело. А там придут на ум и впечатления, связанные уже только с этими людьми, а потом и другие — и так можно часами грезить, переходя от одного предмета или события к другому, совсем не связанному с собаками, безвольно отдаваясь потоку грез. Но я могу ограничить воспоминания только темой собаки — припомнить встречи с другими собаками, с которыми я сталкивался или о которых слышал или читал рассказы, и это тоже бесконечная вереница. Наконец, я могу просто фантазировать на эту тему, воображать разные приключения, сочинять целые повести о собаках.
Любое представление, подобно камешку, брошенному в воду, порождает волну, разбегающуюся кругами во все стороны, если внимание не ведет ее в определенном направлении. И никак нельзя предвидеть, куда занесет такой дрейф, — память и воображение безбрежны.
Но я могу и сосредоточиться на слове собака. Можно ли представить себе «собаку вообще»? Я отстраняю образы Нерона и Сёрри, и в умственном поле зрения получается что-то вроде передержанной фотопленки, на которую нечаянно заснято несколько собак разных пород — неясные образы сеттера, пойнтера, спаниеля, фокса, таксы, добермана, борзой, пуделя. Свести их в отчетливый и вместе с тем объединенный образ так же невозможно, как нарисовать общий контур таких различных деревьев, как ель, береза, дуб и тополь вместе.
И однако у меня бесспорно имеется общее представление собаки.
Еще определеннее обстоит дело с такими понятиями, как цена, срок, случай, ошибка, разница, давно, завтра, прилагательное, новость, доброта и другие. Их нельзя увидеть, как зрительный образ. Тем не менее эти слова понятны нам непосредственно, сразу. Но я тщетно оглядываю поле сознания — я нахожу в нем только слова и уверенность, что я их знаю, — и больше ничего. Как же так? По-видимому, значения слов складываются у нас с раннего детства, образуя своего рода «систему сигналов», на которые наша нервная система отвечает уже автоматическим «рефлексом». И вот при слове собака в сознании мгновенно всплывает след образов и впечатлений, хранящихся в нашей памяти. Это неопределенное отражение и есть общее представление собаки.
