Г. Коган - Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования
Ниже мы публикуем неизвестные фрагменты, относящиеся к "Дневнику писателя" 1876-1877 гг., т. е. к тому времени, когда "Дневник" функционировал как периодический орган. Приведенные тексты представляют собой автографы Достоевского (за исключением двух страниц, перебеленных рукой Анны Григорьевны) и находятся в творческих рукописях писателя.
Все до сих пор публиковавшиеся фрагменты из "Дневника писателя" можно разделить на две категории: 1) тексты, исключенные цензурой и 2) тексты, по тем или иным причинам отброшенные самим автором при окончательной редакции. Публикуемые нами фрагменты относятся ко второй категории.
Различна степень завершенности каждого из фрагментов. Если отрывки 1 и 2, несомненно, представляют собой наборную рукопись, подготовленную к печати, то отрывки 3-6 являются черновыми набросками, которые не получили завершения при окончательной редакции.
Отличаются публикуемые тексты и по времени своего создания: среди них имеются как относящиеся к 1876, так и 1877 гг.
Широк тематический диапазон этих материалов. Они затрагивают различные вопросы, на первый взгляд, мало связанные друг с другом. Такая многоплановость отражает полифоничность композиционной структуры самого "Дневника писателя". Не удивительно, что публикуемые фрагменты несут на себе печать тех художественных и идейных особенностей, которые присущи "Дневнику", как некоей целостной структуре. Целостность "Дневника писателя" (при всей его полифоничности) обусловлена в свою очередь единой нравственной доминантой[175].
Нам представляется, что некоторые из приведенных ниже фрагментов не попали в окончательный текст "Дневника писателя" в силу внутренней несвободы Достоевского, в силу той борьбы, которая происходила в нем при определении главной публицистической линии его издания.
Наиболее значительный по объему отрывок (№ 1) предназначался Достоевским для первой большой главы майско-июньского выпуска "Дневника" 1877 г. (описание каждого отрывка и обоснование его принадлежности к той или иной главе "Дневника" см. в комментариях). Первая малая главка этой главы в печатном тексте носит название "Из книги предсказаний Иоанна Лихтенбергера, 1528 года". Достоевский приводит латинский текст (снабдив его параллельным русским переводом) из мистической книги XVI века.
В обычной для своего "Дневника" манере, избегая прямых оценок в том случае, когда это не касается "заветных убеждений", полунасмешливо-полусерьезно говорит Достоевский о процитированном им предсказании: "Конечно, темновато, но согласитесь, однако <…>, что это как будто и похоже на теперешнее…" (XII. — 126).
Завершая главку, писатель роняет следующее характерное замечание:
"Но оставим Иоанна Лихтенбергера. Серьезно говорить обо всем этом трудно; все это лишь мистическая аллегория, хотя бы и похожая несколько на правду" (XII. — 128).
Зачем же в таком случае понадобился Достоевскому Иоанн Лихтенбергер? Отталкиваясь от старинного пророчества, Достоевский исподволь переходит к вполне серьезной и едва ли нецентральной теме "Дневника" — исторической миссии русского народа.
Публикуемый отрывок является логическим и тематическим продолжением этой главки майско-июньского "Дневника". Но в отличие от самой главки, где предсказание Лихтенбергера выступает лишь как повод для более серьезных историко-философских обобщений, настоящий отрывок целиком посвящен несколько необычному и никогда более не встречающемуся в "Дневнике" вопросу о том, существует ли пророчество, т. е. "существует ли в человеке способность пророческая?"
С первых же слов Достоевский делает очень существенное, на наш взгляд, предуведомление:
"Говоря так, я предполагаю лишь естественную способность, заключающуюся в организме человека (или даже нации), но, разумеется, исключаю из вопроса моего совершенно дар пророчества, о котором говорит священное писание. Та тема особенная и к настоящему вопросу не подходящая".
Эта оговорка устраняет всякую связь того явления, которое Достоевский именует "даром пророчества", не только с его возможным мистическим истолкованием, но и с самой христианской традицией. Правда, терминология остается традиционной (да и какую иную терминологию мог бы тогда употребить Достоевский!), но говоря о "даре пророчества", писатель совершенно недвусмысленно ставит вопрос на естественнонаучную основу и рассматривает его целиком и полностью в границах реально познаваемой действительности.
Это — чрезвычайно знаменательное обстоятельство.
70-е годы XIX столетия характеризовались, с одной стороны, огромным усилением интереса русского общества к успехам положительных наук и, не в последнюю очередь, — физиологии и психологии, а с другой — повышенным и обостренным вниманием к "таинственным" явлениям человеческой психики. Именно к середине 1870-х годов на отечественной почве пышно расцветает спиритизм (А. Н. Аксаков, Н. П. Вагнер, А. М. Бутлеров). В 1872-1874 гг. на страницах "Вестника Европы" между И. М. Сеченовым и К. Д. Кавелиным развернулась нашумевшая "психологическая" полемика, несомненно известная Достоевскому, в библиотеке которого была книга одного из ее участников — "Рефлексы головного мозга".
Автор "Преступления и наказания" — и в силу особенностей своего художнического сознания и по складу своей личности — всегда проявлял чрезвычайный интерес к глубинным, подспудным движениям человеческой психики. Приводимый ниже неизвестный отрывок еще раз свидетельствует об этом.
Тематически отрывок № 1 примыкает к высказываниям Достоевского по поводу спиритизма, занявшим довольно значительное место в январском, мартовском и апрельском "Дневнике" 1876 г.
Отношение Достоевского к спиритизму прослежено нами в работе "Достоевский и Менделеев: антиспиритический диалог"[176]. Рассуждения автора "Дневника" в публикуемом отрывке о так называемом "даре пророчества" принципиально совпадают с той позицией, которую Достоевский занял в дискуссии о спиритизме, и вытекают из нее.
Не отвергая априорно возможности подобного "дара" ("дар" этот, как следует из контекста, включает в себя и круг явлений, именуемых в современной науке телепатическими), Достоевский отнюдь не выводит эту возможность из какого-нибудь потустороннего источника. Писатель лишь ставит вопрос о вероятности "пророческого дара", всецело связывая последний с естественными, органическими, но еще не раскрытыми потенциями человеческого существа.
Нельзя забывать, что в то время, когда Достоевский писал "Дневник", психология только конституировалась как самостоятельная наука, она не была еще способна с достаточной ясностью представить место психических явлений в общей картине бытия или, выражаясь словами Сеченова, черты соизмеримости психических процессов.
Если, с одной стороны, слабая изученность "мостов" между физиологическими особенностями организма и тончайшими душевными движениями создавала питательную среду для различных идеалистических представлений, то, с другой стороны, то же обстоятельство способствовало распространению в психофизиологии теорий вульгарного материализма.
Можно лишь удивляться поразительно трезвой интуиции Достоевского, которая позволила писателю избегнуть крайностей современных ему концепций. Как и в дискуссии о спиритизме, автор "Дневника" выступает в публикуемом отрывке за объективность и непредвзятость научного исследования.
Приводя в майско-июньском "Дневнике" 1877 г. цитату из книги предсказаний Иоанна Лихтенбергера, Достоевский пишет, что эту выписку сообщил ему "один из наших молодых ученых" и что этот "престранный документ" был найден упомянутым ученым "в Лондоне, в королевской библиотеке" (XII. — 125). В публикуемом отрывке Достоевский снова ссылается на свой "источник информации": "Тот же [исследователь] путешественник, который сообщил мне выписку из книги Иоанна Лихтенбергера, отыскал в Париже, в другой библиотеке другую книгу предсказаний, тоже шестнадцатого века и тоже на латинском языке".
Кто же этот молодой ученый, этот путешественник-инкогнито, столь пунктуальный в своих занятиях, что благодаря его добросовестности Достоевский мог сообщить читателям не только местонахождение старинных фолиантов, но, в случае необходимости, "номер шкафа и номер книги"?
Думается, что имя этого "молодого ученого" можно назвать с большой уверенностью. Это, скорее всего, Владимир Сергеевич Соловьев. В пользу подобного предположения говорят, на наш взгляд, весьма убедительные доказательства.
Как известно, 20-летний Владимир Соловьев познакомился с Достоевским зимой 1873 г. и сразу же завоевал живейшее расположение писателя. "Впечатление он произвел тогда очаровывающее, — вспоминает А. Г. Достоевская, — и чем чаще виделся и беседовал с ним Федор Михайлович, тем более любил и ценил его ум и солидную образованность"[177].
