Ирина Роднянская - Движение литературы. Том I
283
Эпизод погубления кулаком лошадей с некоторыми изменениями в сторону анекдота перешел из «Впрок» в «Котлован». Не исключено, что за ним, дважды повторенным, стоял известный Платонову и поразивший его случай из жизни, скорее все же трагического, чем прямолинейно-плакатного свойства.
284
В этом «виновата» чудится какая-то смущенная участливость поэта и кажется, что последующая редакция: «Одна фигура, бородата…» – еще жестче и отчужденней.
285
Мяло Ксения. Оборванная нить: Крестьянская культура и культурная революция // Новый мир. 1988. № 8. С. 247.
286
Так зажирел «товарищ Пашкин» из «Котлована», в котором можно увидеть негатив преображенного «дурака» – товарища Пашки из «Впрок», вариант его судьбы и карьеры, тоже с опорой на толковую бабу – жену. «Актив», «активист» – обычно одно из отрицательно заряженных слов у Платонова. Ср. также в «Котловане»: «Давно пора кончать зажиточных паразитов! Мы уже не чувствуем жара от костра классовой борьбы, а огонь должен быть, где же греться активному персоналу!»
287
Разрядка автора.
288
Совершенно естественно, что Упоев в хронике – сталинец, для него «Сталин <…> это Ленин сегодня». Можно предположить, что Сталину, пристрастному читателю «Впрок», это особенно не понравилось. Он презирал таких, как Упоев, это пушечное мясо коллективизации, заранее подписав им приговор. Хроника, без тени умысла, как бы разбалтывала тайну о политической базе вождя.
289
Здесь следует оспорить мнение Д. Е. Фурмана («Вопросы философии», 1989, № 3) относительно того, что сознание героев Платонова – это архаическое, «дологическое» сознание народных крестьянских масс. Действительно, «не для нэпа умирали и убивали герои Платонова, а для рая на земле» и, как пишет историк, толкали тем самым страну «в сторону сталинизма». Но это не «старые», выступавшие из какой-то архаической тьмы («патриархальное крестьянство», по И. Клямкину, якобы ответственное за сталинизм), а «новые» люди, и Платонов прекрасно отличает их от крестьянской массы. Это лишь один из уклонов крестьянского сознания, переживший идеологическую мутацию и близкий, как замечает тот же Фурман, ментальности апокалиптиков времен Крестьянской войны в Германии.
290
«Бросьте, пахари, безделье! Будет ужин и ужи́н» – так у Заболоцкого ободряет Солдат обобществившихся крестьян. Это, конечно, не выпад поэта против уполномоченного погонялы, а принятое тогда отношение к старому труду пахаря как к непродуктивному ковырянию.
291
В «Котловане» отражен трагический слом этих ожиданий, но в хронике «Впрок» и в «Ювенильном море» они снова – несколько искусственно – оживляются.
292
Сто лет назад Л. Н. Толстой писал об авторах для «образованного класса»: «Ежели мы любим чувствительное, – они дают нам чувствительное, мы обличительное – и с радостью приветствуем обличителей». Он полагал, что здесь, как и в лубочной литературе, предложением отвечают на требование (цит. по кн.: Шкловский В. Матвей Комаров, житель города Москвы. Л., 1929. С. 165).
293
В последней своей драме – «Прошлым летом в Чулимске» – Вампилов, как справедливо указано в статье С. Боровикова о его творчестве («Наш современник». 1976. № 3), уже несколько отошел от такого «моноцентризма». Однако даже здесь действие движется и обостряется присутствием главного героя – следователя Шаманова: он все равно в положении фаворита.
294
Стреляный А. «Переставился ли свет?» // Литертурное обозрение. 1977. № 5. С. 52.
295
При этом имя героя-рассказчика сразу зазвучало со значением. «Константин» – вслед толстовскому Левину; «Платонович» – Константин этот не из помещиков (хоть и близок кое в чем «опростившемуся» интеллигенту полудворянских кровей – Прозорову в «Канунах»), а дальний кровный потомок крестьянина Платона Каратаева. «Зорин» – такими благозвучными фамилиями писатели обыкновенно наделяют персонажей-фаворитов, но в то же время – не от глагола ли «зорить», «разорять» (или, возможно, претерпевать разорение)?
296
Белов В. Лад: Очерки о народной эстетике. М., 1982.
297
Урнов Д. Трудный разговор о «трудной литературе» // Литературная газета. 1978. 11 января (в рамках дискуссии о трудностях современного чтения).
298
Отклики эти суммированы в книге А. П. Чудакова «Поэтика Чехова» (М., 1971).
299
Пассаж из сочинения Натали Саррот «Золотые плоды» – романа образцово-скучного, как почти всё на темы литературной кухни, – но, тем не менее, поучительного в качестве трактата по социологии чтения.
300
Возможно, клоунада на некоторое время еще сохранится в критике, куда она ощутимо перекочевала: «… зачем все принимать так близко к сердцу? Ведь мы же не ногу отрезаем. И тексты, и метатексты – игра, всегда хочется соригинальничать. Это же естественно» (М. Золотоносов). Но и там игра скоро иссякнет. Сочинение того же Золотоносова, в рамках изобретенной им СРА (Субкультуры Русского Антисемитизма) изобличающее полукровку Корнея Чуковского в подпольных расовых комплексах (см.: Новое литературное обозрение. 1993. № 2), вполне трактатообразно и, несмотря на отсутствие здравого смысла, нисколько не игриво. Написано оно языком «моделирующих знаковых систем» с привлечением всяких там левистросовских бинарных оппозиций: «сырое – вареное» (вареное, чтоб вы знали, – цокотухин самовар). Можно, конечно, стать в рекомендуемую Архангельским позу и задать автору «прямой вопрос»: знаете ли вы, мастер сыскного дела, что ваши штудии могут сравнить не с текстами Александра Казинцева, занятого таким же изобретательством, только навыворот, а с писаниями умного и ясного, прекрасно владеющего пером Жаботинского? Не боитесь? Нет, не боится: те, кого пленяет Золотоносов, до Жаботинского не доберутся; новая трава, как сказал поэт, не помнит ничего о прошлогодней.
301
Что в описываемый синдром входит хитрое переплетение метафизического интереса с половым, и так понятно, тут задерживаться не стоит. Тем более, что Архангельский в помянутой статье все уже представил как есть, удачно выбрав цитату из В. Пискунова: «… мужчина с острым предсмертным умом: у такого… и семя мыслит» – и с естественной воздержностью оборвав цитируемый пассаж в том месте, с какого он становится невозможен для печати (однако же напечатан!).
302
Столь значимая датировка событий «Носа» указывает на православное (только, естественно, по старому стилю) Благовещение.
303
Приятным исключением в этом смысле можно счесть упомянутый роман А. Мелихова «Так говорил Сабуров», где мыслящий герой наделен многими биографическими чертами Петра Кропоткина, но не его фамилией.
304
Вспомнив тут замечание Вяч. Курицына насчет того, что историософская цепочка Толстой – Федоров – Скрябин – Ленин «давно не дает спать критикам православной ориентации» («Литературная газета», 9. 06. 93), то есть крайне их, по мнению Курицына, раздражает, отвечу, что, например, «цепочка» Маркс – Федоров была замечена как раз С. Н. Булгаковым и другими аналитиками федоровской мысли, в православной ориентации которых не приходится сомневаться.
305
А может быть – из известного советского анекдота о червяке-сыне, спрашивающем у папы, почему они сидят в дрянной куче, если можно, оказывается, вылезти на зеленую травку, и слышащем в ответ: это ведь наша родина, сынок.
306
Даже об Олеге Ермакове, чей «Знак зверя» не я одна оцениваю очень высоко, не могу с уверенностью утверждать того же. Меня смущает во второй части его романа обилие «сомнамбулических» страниц с изрядной инъекцией дальневосточной мистики.
307
При таком орнаментальном употреблении Библии смысл иных мест может быть закрыт или размыт. Горенштейн, считающий себя иудеем, не колеблясь цитирует по синодальному переводу, опирающемуся на церковную традицию: «Се, Дева во чреве примет…» – как видно, не подозревая, что ему более пристал бы перевод словом «жена» (об этом – серьезный вероисповедный спор). Обидно читать: «И через пророка Исаию сказал им всем Антихрист в женском роде, ибо их всех родила слабая рыхлая женщина…»; библейские пророки, обличая и обнадеживая, обращались к Израилю, народу, стране, в «женском роде» – как дщери Сионовой, обрученной Богу кольцом Завета; здесь присутствует брачная символика «жены», верной или блудной, но никак не образ «рыхлой женщины». О сбивчивости Горенштейна свидетельствует также допущенное им отнюдь не фигуральное выражение: «… в переводе с библейского». Слово «псалмопевец», специфически относимое к царю Давиду, он столь же уверенно прилагает то к одному из пророков, то к церковному, что ли, пономарю.
