Арам Асоян - Пушкин ad marginem
Переводам Делятра предпослан биографический очерк о Пушкине, в котором автор, не сообщая ничего нового для современного читателя, с несвойственной ныне деликатностью сообщает: «Все биографы покрывают молчанием причины смерти Пушкина. Нам остается последовать их примеру. Ограничимся лишь сообщением, что Пушкин, полагая справедливо или несправедливо, что ему изменила жена, вызвал на дуэль того, кого подозревал в нанесении бесчестия. На этой дуэли он получил смертельную рану. Его отвезли домой, и он прожил еще два дня в жестоких мучениях»[153].
Свой перевод «Онегина» Делятр сопровождает восемьдесят одним примечанием. Эти своего рода комментарии целесообразно подразделить на реальные, словарные и историко-литературные. Так, к первым относятся пояснения переводчика к текстам «… но вреден Север для меня», «… под небом Африки моей», или, например, довольно забавное замечание к стихам:
Руссо (замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним
Красноречивым сумасбродом.
Комментируя стихи, Делятр писал: «Руссо, желавший изменить общество, начал с одежды. Так поступали все великие реформаторы. Так поступил в восемнадцатом столетии Петр Великий, так в наши дни поступает турецкий султан Махмуд. Руссо отказался от парика, и все современники последовали его примеру, а вместе с париком отказались и от грубых средневековых идей. В результате появился современный костюм, родиной которого стал Париж. Весь мир усвоил парижскую моду… но единство в одежде может повлечь единство мер, денежных единиц, языка. Куда мы прийдем по этому пути? Может статься, через несколько веков все народы сольются в единый народ! Как прав Пушкин, – с неожиданным пафосом восклицает Делятр, – что придавал большое значение моде!»[154].
Занятным, но уже по другой причине, представляется комментарий ко второй строке XXVII-й строфы третьей главы, где идет речь о «вечернем самоваре». Делятр по поводу этого предмета поясняет: «Mashina che serve a scaladar l’acqua per il te’»[155] – «Машина, которая служит для нагревания воды к чаю».
В другом месте примечательно пояснение к стихам «Да та, которая грустна и молчалива, как Светлана»: «Svetlana e’una rinomata per la sua bianchezza e per la una Potenza» – «Светлана – фея, известная своей бледностью и могуществом». При этом никакой отсылки к балладе В. A. Жуковского у переводчика нет.
Впрочем, наряду с курьезными комментариями есть весьма важные, тем более, что они отсутствуют у самых авторитетных комментаторов пушкинского романа. Например, в примечании в IX строфе третьей главы автор пишет: «Густав де Линар, герой прелестной повести баронессы Крюднер». У Делятра примечание, касающееся красавицы Амалии Крюднер, чей портрет Людовик I, король Баварии (1825–1848), внес в свой «расписной сераль»[156], дополняется пикантными подробностями: «Gustavo de Linard, romanzo di Madama di Krudner la celebra amica di Alessandro I e istigatrice della Santa Alleanza» – «Густав де Линар, герой романа мадам Крюднер, известной подруги Александра I и вдохновительницы Священного союза».
В примечании к XII строфе третьей главы, где есть строка о «задумчивом Вампире» Пушкин отметил: «Вампир» – повесть, неправильно приписанная лорду Байрону»[157]. Делятр же указывает имя автора «вампира» – личного секретаря Байрона и его домашнего доктора Джона Вильямса Полидори.
Не тривиальной и весьма любопытной кажется отсылка Делятра к оде Сафо в его примечаниях к XVI строфе той же главы «Онегина», где Пушкин рисует состояние влюбленной Татьяны:
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах…
Делятр полагает, что эти стихи «imitazione della famosa ode di Saffo, il senso e’questo…» – «подражание известной оде Сафо, содержание которой таково…», при этом он дает итальянский перевод греческого текста, который в русской версии может звучать так:
Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос
И прелестный смех. У меня при этом
Перестало бы сразу сердце биться;
Лишь тебя увижу, уж не в силах
Вымолвить слова.
Но немеет тотчас язык, под кожей
Быстро легкий жар пробегает, смотрят,
Ничего не видя, глаза, в ушах же —
Звон непрерывный[158].
В комментариях к «Онегину» других авторов отсылка к Сафо отсутствует, хотя, – по крайней мере, в типологическом плане, – она вполне правомерна, тем более, что у Пушкина есть вольное переложение начала так называемой «второй» оды Сафо, которое он сделал еще в 1818 г.:
Счастлив, кто близ тебя, любовник упоенный,
Без томной робости твой ловит светлый взор,
Движенья милые, игривый разговор И след улыбки незабвенной[159].
Прозаический перевод пушкинского романа в исполнении Делятра, повторно опубликованный в 1895 г., во второй пол. XX века не раз привлекал внимание итальянских славистов. Через сто лет со дня первого появления шести сочинений Пушкина, сделанных Делятром, А. Cronia оценил их как точные и даже изящные[160]. Позднее К. Ласорса сочла такую оценку, мягко говоря, завышенной. По ее мнению у Делятра наблюдается склонность к весьма вольному переложению пушкинского текста, и это очевиднее всего проявляется в «Онегине». В оправдание своего приговора она приводит перевод стихов, посвященных Ленскому:
Его душа была согрета
Приветом друга, лаской дев;
Он сердцем милый был невежда,
Его лелеяла надежда,
И мира новый блеск и шум
Еще пленяли юный ум… —
«Il cuore di Lenschi gongolava alta lietta accoglienza d'un amico e alle carezze vaghe zitelle. Era Lenschi d’ una grande ingeniuta di spirito, si lasciava fasilmente illudere dalla speranza, dalle apparenze e dalle fanfaronate della gente» – «Сердце Ленского нежилось при радостной встрече с другом и при ласках прелестных девственниц. Дух Ленского был полон поразительной наивности, он легко поддавался иллюзиям надежды, обману внешности и фанфаронству людей»[161].
Понимая справедливость претензий К. Ласорсы к переводу Делятра, все же нужно помнить, что это первый перевод «Онегина» на итальянский язык, и уже поэтому резко негативная оценка Ласорсы кажется намеренной и несправедливой. Кроме того, найти мало-мальски адекватный прозаический эквивалент «онегинской строфе» задача неимоверно трудная. Недаром известный итальянский славист Стефано Гардзонио гораздо снисходительнее к Делятру, чем его коллега и соотечественница. Недавно, штудируя изложение пушкинского романа, Гардзонио показал, что Делятр владел современной ему стратегией перевода и каждую строфу превращал в миниатюру с особым внутренним ритмом, много работая над синтаксической организацией переводного текста. Такой перевод, отмечает Гардзонио, был связан с «общеевропейской тенденцией художественной прозы середины века, тяготевшей к изысканно-стилизованным жанрам»[162].
Между тем, – и в этом К. Ласорса, безусловно права, в переводе Делятра немало казусов, обусловленных недостаточным знакомством с русским бытом, а значит и с русской лексикой. Например, «варенье» неизменно переводится как «tortelli di panna»[163], что в обратном переводе означало бы диковинное блюдо – «пельмени на сливках». «Длинная телогрейка», в которую одета старая няня Тани (гл. III, строфа XX) толкуется как «una fascettta indosso», т. е. «повязка».
Есть курьезы и чисто языкового, стилистического и семиологического порядка. Первый стих XII строфы третьей главы «А нынче все умы в тумане» в переводе зазвучал так: «Ma oggidi come siam decaduti» – «Но сейчас мы в каком упадке!». Шутливый совет «маменькам» – «Держите прямо свой лорнет!» (глава I, строфа XXIV) превращается в рекомендацию «укреплять на носу очки». Все это. Конечно, смешно, но не нужно забывать об особых осложнениях лексики пушкинского романа каламбурами, скрытыми цитатами, аллюзиями, парафразами которые требуют не только прекрасного знания языка, но и развитого читательского слуха, что для иноземца весьма мудрено. Недаром уже в 1877 г. появился вспомогательный толковый словарь для чтения «Онегина», и предназначался он отнюдь не для иностранных почитателей пушкинского шедевра, а соотечественников автора. Именно поэтому отдельные казусы вряд ли способны умалить объективную оценку историко-культурного и литературного значения предпринятого перевода, оказавшегося в самом начале важнейшей традиции итальянской славистики. Приобретенный опыт на пути языкового и поэтико-художественного освоения русского шедевра в конце концов привел к признанной удаче Этторе Ло Гатто, издавшего своего стихотворного «Онегина» в 1925 г. Через четверть века труд профессора Римского университета, действительного члена Академии деи Линчеи был напечатан вновь.
