Рюрик Миньяр-Белоручев - Как стать переводчиком?
На следующий день мы были в Париже, городе, который я хорошо знал и архитектурное совершенство которого можно сравнивать только с нашим Санкт — Петербургом. Великий город Рим — это хранитель памятников седой древности, которые впечатляют каждый сам по себе. А Париж являет гармонию архитектуры разных веков, которая переносит тебя из средневековья во времена Наполеона и из узких улочек в центре города, где скрещивали свои шпаги отважные мушкетеры, на площадь Тертр на Монмартре, вошедшем в состав Парижа только в конце прошлого века и ставшим прибежищем богемы всей Европы.
К вечеру уже другой поезд и уже с самого начала в спальном вагоне уносил нас в Дувр и далее — на пароме — к берегам Англии, где нас ждала столица туманного Альбиона — Лондон. Утром следующего дня, перебравшись благополучно через пролив Па–де–Кале, мы въезжали в пригороды Лондона, а я был занят сбалансированием нашего бюджета после расходов на питание, которые м н е показались разорительными из–за необходимости пользоваться вагоном–рестораном и попутной забегаловкой в Париже. Я становился финансистом.
ЛОНДОН. Уже неделя, как мы находимся в Лондоне. Город явно неравнодушен к этажам. Нет, речь идет не о небоскребах, речь идет о жизни в этажном измерении. По улицам столицы Англии ходят двухэтажные автобусы и, как у нас говорят, «гости столицы» имеют редкую возможность рассматривать город со второго этажа. Но двухэтажные автобусы заполняют и местные жители. Московский пассажир отверг двухэтажные троллейбусы в конце 30‑х годов. В Лондоне двухэтажные автобусы живут и поныне, доставляя душевный комфорт англичанам своим постоянством. Этажи нужны жителям Лондона и дома. Подавляющее большинство квартир расположены не горизонтально, а вертикально. И у каждой семьи свой выход прямо на улицу. Это обстоятельство позволяет говорить собственникам квартир, что у них свой «трехэтажный дом». У нас двух– и более этажных квартир почти нет, и не потому, что россияне не признают этажей, просто таких квартир у нас не строят.
Но в одном русские и англичане сходятся: и те и другие — одноязычны. Попробуйте в Лондоне поговорить на улице, в гостинице, в банке, в туристических конторах, в магазинах на французском, немецком, итальянском, датском или еще каком–либо иностранном языке. В 99 случаях из 100 вы потерпите фиаско. Англичане уверены, что для их повседневной жизни и бизнеса достаточно одного английского языка.
В плане бытовой лексики у меня с английским языком не все обстояло блестяще, поэтому в дни, свободные от заседаний, мне временами приходилось туго, тем более что задача стояла сложная: накормить Корнейчука подешевле с учетом его привычек и склонностей. Если утром наше меню определяли английские традиции с их любимой овсянкой и кукурузными хлопьями, и моя забота заключалась в том, чтобы объяснить официанту, что не следует великолепный английский чай портить молоком, то для обеда мы изучали меню многочисленных забегаловок лондонского Сохо, стремясь найти что–либо съедобное. Увы, мои старания были тщетны: более невкусной пищи, чем в Лондоне, мне не приходилось пробовать ни в каких заведениях общественного питания Москвы или других стран. (Речь не идет, конечно, о дорогих ресторанах, куда мы со своими капиталами и не пытались заглядывать.)
Поучительной для меня оказалась встреча А. Е. Корнейчука с нашим послом. По пути в посольство мы проходили, как правило, Гайд–парк, который поразил меня удивительно зеленой и невытоптанной травой в начале февраля месяца и периодически возникающими на ней ораторами, которые выступали с самыми нелицеприятными нападками на английское правительство в присутствии двух–пяти слушателей. Для нас, советских людей, это было непривычно, хотя Александр Евдокимович и сумел в какой–то степени снять во мне многие запреты, укоренившиеся в сознании в 40‑е — 50‑е годы и усугубленные многолетней военной службой. Он был большим поклонником Н. С. Хрущева, считая, что либерализация советского общества необходима, что можно смело высказываться по вопросам, непротиворечащим задачам строительства коммунизма, и был искренне удивлен, что я опасаюсь письма из–за границы посылать обычной почтой. Мне он казался человеком очень демократичным, умеющим не подчеркивать дистанцию, существующую между нами. Каково же было мое удивление, когда в беседе с послом, на которую Александр Евдокимович пригласил меня с тем, чтобы в случае необходимости получить нужные справки, он вдруг предложил мне в середине разговора о кознях китайского руководства выйти прогуляться и поискать знакомых в доме посольства. Как говорится, всяк сверчок знай свой шесток!
Приближалось время отъезда из Лондона, и снова на поезде. Меня же вновь угнетал продовольственный вопрос на время нашего переезда к советской границе через Вену и Вар-ш а в у. Мы по–прежнему были ограничены в финансовом отношении и надо было искать дешевые и съедобные для председателя Верховного Совета Украины продукты. Мои проблемы вызывали остроумные замечания И. Эренбурга, который также прибыл, хотя и воздушным путем, в Лондон. Илья Григорьевич уверял, что я являюсь типичным представителем россиян, отправляющихся в поездки со своим чайником и многочисленными баулами. Увы, у меня не было ни баула, ни ч а й н и к а, ни д а ж е с п о с о б н о с т е й заурядного завхоза. Было только огромное желание оказаться, наконец, на родной земле.
ЛОНДОН — МОСКВА. Мы снова в поезде. На этот раз морской паром доставил нас не в Кале, а в О с т е н д е (Бельгия). Я мысленно подводил итог официальной переводческой работы, которая заключалась и в Риме, и в Лондоне, главным образом, в абзацно–фразовом переводе. Приходилось запоминать высказывания, включающие иногда несколько фраз, и только потом переводить их на французский я з ы к. Перевод на русский язык осуществлялся чаще «полусинхронно»: еще в процессе говорения оратора я начинал шептать нашим делегатам текст перевода. Это уже был высший пилотаж в области устного перевода. Именно это обстоятельство вынуждало директивные органы использовать в качестве сопровождающих переводчиков высшей квалификации. Так, А. Е. Корнейчука чаще всего сопровождал А. А. Тарасевич, прекрасный и опытный мастер синхронного перевода. Хорошо о нем отзывался и А. Е. Корнейчук, рассказывая при этом эпизод, который был в его представлении курьезным. Пару лет тому назад, по словам Корнейчука, он и поэты Н. С. Тихонов и А. А. Сурков ехали в поезде на очередную конференцию в сопровождении А. А. Тарасевича. Последний, будучи заядлым курильщиком, вышел в тамбур покурить, где уже находился пассажир, ехавший в соседнем купе. Незнакомый курильщик еще в Москве обратил внимание на пышные проводы всей делегации и спросил у Саши (Тарасевича), кто это едет с ним? Тарасевич назвал имена Корнейчука, Тихонова и Суркова, напомнив популярные в то время пьесы «Платон Кречет» и «Фронт». Собеседник Тара–севича на названные имена особенно не реагировал и попросил представиться Сашу. Мой коллега вполне резонно отвечал, что его имя вряд ли кому–нибудь известно, но потом все–таки назвал себя. Собеседник Тарасевича тут же отреагировал по–джентльменски: «Не скромничайте, молодой человек, вот именно Ваше имя наша страна знает».
Рассказав этот эпизод, Корнейчук не подозревал, что и его новый спутник через несколько часов невольно уязвит его самолюбие.
Мы переехали границу ФРГ поздно вечером. А. Е. Корнейчук уже спал, когда в вагон вошел пограничник и на немецком языке попросил предъявить ему наши паспорта, что я и сделал. Он внимательно ознакомился с ними и спросил меня: «Ihre profession?»[6]. Я в это время преподавал в высшем учебном заведении язык, а потому ответил: «Ich bin professor»[7]. Последовал аналогичный вопрос в отношении Корнейчука. В этот момент у меня вылетело из головы немецкое слово «писатель». Поэтому я сказал: «Er ist mit mir, ег schreibt». «Also, — отвечал пограничник, — das ist Ihr secretârl»[8]. Через несколько минут поезд тронулся, и тут я обнаружил, что Корнейчук не спит. Он повернулся ко мне и ехидно спросил: «Значит я твой секретарь? Прикажете и дальше Вас обслуживать?». Мне пришлось долго убеждать Александра Евдокимовича, что это произошло не намеренно, что я не собирался покушаться на его достоинство и т. д. Остается надеяться, что он мне поверил и не рассказывал впоследствии о «коварстве» переводчика Миньяр — Белоручева.
На вторые сутки мы пересекли советскую границу в районе Бреста. Как всегда, чувство радости и умиления родными далями охватило меня. Я поделился своим состоянием с Корнейчуком. «Подожди, — сказал он, — сейчас поезд остановится и тебе начнут портить настроение наши сторожа границ». Конечно, он оказался прав. Сначала пограничники, потом таможенники старались вскрыть наши преступные замыслы после посещения «неправедных» стран Запада. Их холодные глаза просверливали нас и нашу одежду насквозь, приотворяя с неохотой нам дверь для возвращения домой. Я снова вспомнил пограничника на бельгийско–германской границе.
