Владимир Алпатов - История лингвистических учений. Учебное пособие
Достаточно своеобразен подход к морфологии и в японской традиции, которая в некоторых отношениях (без всякого прямого влияния) оказывалась близкой к европейской, но при этом обладала спецификой в понимании первичной единицы. Такая единица, получившая уже в период европеизации название «го», также выделялась издавна и принималась как данность. При этом общего понятия для нее до конца XIX в. не было, существовало два термина для знаменательных и служебных единиц. Оба класса понимались как минимальные значимые единицы языка; даже в XX в. японские лингвисты определяли простое (не сложное и не производное) «го» именно таким образом. Здесь видна аналогия с античной лингвистикой. Эта аналогия распространялась и дальше. Ср. японские ему «читаю, читаешь…», ёми «читая», ёмэ «читай!». Для японской традиции это были три формы одного «го», в которых части — ми, — му, — мэ могли заменяться друг на друга (напомним, что моры типа ми, му, мэ рассматривались как единое целое), при этом отдельным частям никаких значений не приписывалось. Это очень похоже на описание склонения и спряжения в античной и средневековой Европе (только в Японии такая схема применялась лишь к спряжению).
Однако сами «го» не вполне соответствуют словам в привычном для европейца понимании. Парадигма японского глагольного спряжения не исчерпывается приведенными выше формами, существуют и другие аффиксы, уже состоящие из целой моры или нескольких мор.
Однако такого рода единицы не признаются частью «го», они трактуются как целые служебные «го» наряду с несомненными служебными словами. При этом сложные слова и производные слова со словообразовательными суффиксами считаются целыми «го». Итак, знаменательное «го» более или менее соответствует тому, что принято называть основой слова (иногда с добавлением нескольких самых простых аффиксов, упомянутых в предыдущем абзаце), а служебное «го» — служебным словам и большинству аффиксов словоизменения. Японское «го» в целом длиннее морфемы и короче слова.
Характерно, что уже в период европеизации японской лингвистики, когда формировался синтаксис, помимо «го» была выделена еще одна как бы соответствующая слову единица (бунсэцу), представляющая собой сочетание «го» со всеми примыкающими к нему служебными элементами; предложение членится на «бунсэцу», а не непосредственно на «го». Японское письмо обычно лишено пробелов, но в тех редких случаях, когда пробелы бывают (например, в учебниках для начальной школы), выделяют именно «бунсэцу». Различие же между аффиксами словоизменения и служебными словами в стандартном варианте японской лингвистики даже в наше время не появилось.
Наконец, в Китае единственной единицей грамматики и лексики было все то же «цзы», то есть тонированный слог, имеющий значение (корнеслог). Современная китаистика обычно признает существование в китайском языке как минимум сложных слов, состоящих из нескольких слогов (более спорно наличие в китайском языке аффиксации). Однако китайская традиция никогда не выделяла единицы, промежуточные между корнеслогом и предложением, а существование сложных слов в современном смысле если и замечалось, то лишь на том же уровне, на котором в лингвистике фиксируются устойчивые словосочетания (фразеологизмы).
Итак, каждая традиция выделяла одну первичную единицу, обычно (кроме Индии) с неопределяемыми свойствами, рассматриваемую как заданная заранее. Слова в любой традиции сопоставимы по значимости, но не всегда сопоставимы по своим свойствам: в китайской традиции слово обычно соответствует морфеме, в японской — находится между морфемой и словоформой, в европейской, индийской и арабской соответствует словоформе. Некоторые традиции не выделяли более ничего (Китай, первоначально Япония и Европа), иногда выделялись и другие единицы: более протяженные (бунсэцу в поздней японской традиции) или чаще менее протяженные (корень и окончание в Индии, у арабов и на позднем эткпе в Европе).
Такая центральная роль одной единицы во многих традициях (наименьшая в индийской) вряд ли может быть обоснована чисто лингвистически, что видно уже из лингвистической неэквивалентности «слов» разных традиций. Многократно предпринимавшиеся в лингвистике XX в., особенно его первой половины, попытки определить, что такое слово, наталкивались на серьезные трудности, о которых будет идти речь в ряде глав. Быстро появилось разочарование в возможности выяснить, что такое «слово вообще».
По-видимому, значимость понятия слова в традициях определяется не собственно лингвистическими, а психолингвистическими причинами. Действительно, в процессе говорения человек строит некоторый текст по определенным правилам из каких-то исходных «кирпичей» и «блоков», а в процессе слушания членит воспринимаемый текст на «кирпичи» и «блоки», сопоставляя их с эталонами, хранящимися у него в мозгу. Такие хранимые единицы не могут быть ни слишком краткими (тогда процесс порождения был бы очень сложен), ни слишком длинными (тогда память была бы перегружена), должен достигаться какой-то оптимум. Трудно себе представить в качестве нормы хранение в мозгу фонем или предложений (хотя отдельные предложения вроде пословиц или изречений и даже целые тексты вроде молитв храниться могут). Можно предположить, что норму должны составлять некоторые средние по протяженности единицы, а анализ лингвистических традиций ведет к гипотезе о том, что нормально это слова. При этом нет каких-либо оснований считать, что для носителя любого языка эти единицы должны быть совершенно одинаковы по свойствам; эти свойства могут и варьироваться в зависимости от строя языка, что показывают лингвистические традиции.
Высказанные выше умозрительные предположения подтверждаются данными речевых расстройств — афазий и изучения детской речи. Эти данные свидетельствуют о том, что речевой механизм человека состоит из отдельных блоков; при афазиях, связанных с повреждением тех или иных участков мозга, одни блоки сохраняются, а другие выходят из строя, а при формировании речи у ребенка блоки начинают действовать в разное время. Оказывается, в частности, что одни участки мозга отвечают за хранение готовых единиц, а другие — за построение из них других единиц и за порождение высказываний.
Богатый материал такого рода содержится в книге выдающегося отечественного ученого А. Р. Лурия «Травматическая афазия», основанной на исследованиях раненых в период Великой Отечественной войны. Например, при одной из афазий, получившей название «телеграфный стиль», больной свободно использует любые существительные в форме именительного падежа единственного числа и глаголы в форме инфинитива, но не может ни употреблять те же слова в других формах, ни сочетать их между собой. Бывает и обратный случай, когда сочетаемость слов не нарушена, но словарный запас крайне ограничен. Дети на определенном этапе говорят отдельными словами, обычно лишь в исходных формах, и лишь потом приобретают умение их сочетать. Такие исследования безусловно показывают, что для такого языка, как русский (типологически довольно близкого к древнегреческому или латинскому), его носители безусловно говорят в качестве общей нормы словами, а не какими-то другими единицами, и что античное и средневековое понимание словоизменения наиболее соответствует реальной модели. Для других европейских языков исследования в основном дают сходные результаты. Сложнее говорить о языках, на которых основаны другие лингвистические традиции (тем более что современные языки могут здесь отличаться от древних, ныне уже ни для кого не материнских), но данные о японской детской речи в основном подтверждают, что основной психолингвистической единицей является «го», а психолингвистические эксперименты с китайцами также скорее свидетельствуют о первичности «цзы» для китайского языкового сознания.
Итак, все традиции основывались на неосознанном выделении тех единиц, которые хранились в мозгу носителей описываемых языков. Этим объясняется и отсутствие в большинстве традиций критериев для выделения слов: слова извлекались не из текстов, а из собственной языковой интуиции, то есть из психолингвистического механизма. Что такое слово, было ясно изначально, надо было лишь выявить классы слов и особенности этих классов. Безусловно, психолингвистические основы имело и описанное выше выделение первичных фонетических единиц, см. приведенное высказывание японского лингвиста С. Хасимото, отражающее психолингвистические представления японца, но вряд ли приемлемые для интуиции носителя, скажем, русского языка.
Выделение слов вело к их классификации в большинстве традиций. Если в ряде других отношений европейская традиция была менее разработана по сравнению с индийской и арабской, то классификация частей речи в античной науке оказалась самой детальной. Уже Аристотель выделил имена, глаголы и частицы, стоики сделали классификацию более дробной, а у александрийцев она приняла законченный вид. Некоторые элементы этой классификации дожили до наших дней, но все-таки она отличалась от той, которой сейчас учат в школах. В древнегреческой науке выделяли восемь частей речи: имя, глагол, причастие, наречие, местоимение, предлог, артикль и союз. Римляне, перенимая эту классификацию, столкнулись с тем, что в латинском языке не было артикля. Однако для них было важно, что частей речи должно быть именно восемь, поэтому вместо артикля они включили в систему междометие (хотя такую часть речи можно было бы выделить и в греческом языке).
