Георгий Бабат - Магнетрон
В конце концов, Сельдерихин согласился, что реальное пиво будет выглядеть солидней, чем какой-то стеклянный виноград.
Когда спор этот был окончательно решен, Вася встал, вынул из кармана договор с «Гастрономом № 1» и бросил его на стол:
— Аванс я верну вам из первой же стипендии.
Губы его дрогнули, но он удержался и, не прибавив более ни слова, пошел к двери.
— Постойте, Светлицкий! Постойте!.. — простонал Сельдерихин, которому хотелось накормить мальчика ужином. — Погодите! Мы еще договоримся.
— Искусство не терпит компромиссов! — крикнул художник и убежал, хлопнув дверью.
— Я тоже был таким когда-то, — вздохнул Муравейский, накладывая себе на тарелку зернистую икру десертной ложкой.
Поужинав, он пошел домой и лег спать.
О сантиметровых волнах Михаил Григорьевич вспомнил только в ту минуту, когда увидел Веснина. Но он тут же принял решение: стать пайщиком в этом предприятии. На этом деле, казалось ему, он ровно ничего не терял.
Муравейский сказал Веснину экспромт. Для Муравейского это была лишь игра. Веснин же, как и каждый, кто создает нечто новое, нуждался в сочувствии. Он преисполнился благодарности к человеку, который, как он думал, отважно ринулся с ним в море исканий, великодушно решил разделить и труд, и возможные неудачи. Меньше всего думал в эту минуту Веснин о славе, которая показалась такой близкой Муравейскому.
Докладная записка на имя директора заняла у Муравейского не более получаса. Еще до обеденного перерыва он ворвался в секретариат дирекции.
Секретарь дирекции Алла Кирилловна Силина, выслушав просьбу Муравейского пропустить его к Жукову, сказала:
— Вопросами, связанными с лабораторией, занимается Студенецкий…
— Который, к сожалению, еще не вернулся из командировки, — перебил Муравейский.
— Лабораторией занимается Студенецкий, — повторила тем же спокойным тоном Алла Кирилловна, — и вам, следовательно, надлежит обратиться к его заместителю Августу Августовичу Фогелю.
— Чтобы не сказать больше, не так ли? — усмехнулся Муравейский.
Алла Кирилловна не ответила и молча продолжала разбирать корреспонденцию и записывать ее в журнал.
Муравейский не опустился, а скорее рухнул на ближайший стул:
— Алла Кирилловна! Речь идет о деле государственной важности, о работе оборонного значения. Решение необходимо принять срочно.
— Мне кажется, — возразила секретарь дирекции, — что вашего непосредственного начальника Аркадия Васильевича Дымова никак нельзя упрекнуть в бюрократизме. Вам не к чему тратить время, ожидая приема в дирекции. Предоставьте решение вашего вопроса Дымову.
Муравейский смотрел на Аллу Кирилловну и думал:
«Сколько на свете женщин, и какие они все разные! Какой ключ, какая отмычка нужна для того, чтобы пролезть в душу этой особы средних лет?»
— Как вы строги и как величественны, — вздохнул Муравейский. — Вы похожи на королеву нидерландскую Шарлотту. Если бы я был Рубенсом, — продолжал он, — дорого дал бы я за право написать ваш портрет… Но вместо этого я вчера весь вечер до поздней ночи писал докладную на имя директора завода, которую надеялся ему лично вручить. Инженер моей бригады Веснин был в командировке в Севастополе. Этот Веснин удачно вывернулся там из довольно неприятной истории с тиратронами, он, так сказать, не подкачал. Возможно, конечно, вы об этом еще не знаете… Но не о том речь. Когда Веснин докладывал мне о своих переговорах на корабле, у меня возникла совершенно потрясающая идея. Это настолько важно и ценно в общегосударственном масштабе, что я готов пожертвовать всем…
— Это очень на вас похоже, — серьезно ответила Алла Кирилловна. — Насколько я вас знаю, вы всегда отличались свойством забывать о себе ради других.
— А если допустить самое худшее, — засмеялся Муравейский, — то лицемеры, притворяющиеся добродетельными, творят гораздо меньше зла, чем откровенные грешники, как сказал в свое время один мой соотечественник. Ведь моя прабабка родом из Испании.
Муравейский был неистощим, и остроты сыпались одна за другой.
— Алла Кирилловна! Знаете, как это называется, когда один болтает глупости, а другие с отвращением слушают? Моноскетч! Честное слово. Можете справиться хоть в Союзе писателей, по разделу так называемых малых форм.
В конце концов, Алла Кирилловна обещала Муравейскому, что доложит о его записке директору завода после диспетчерского совещания (эти совещания проводились обычно от часу до двух).
Пока в секретариате дирекции шел этот длинный и сложный разговор, Веснин был в цехе газовых приборов и объяснял, как надо теперь по-новому крепить цоколя и припаивать вывода тиратронов. Когда он вернулся в лабораторию, Муравейский уже был здесь. Старший инженер бригады стоял с практиканткой Наташей у каркаса установки для испытания ламп на срок службы.
— Итак, существует еще третий тип начинающего инженера, — говорил Михаил Григорьевич, — пожалуй, самый неприятный. Такой тип замыкается в высокомерном сознании своей неотразимости, любит приказывать, но не умеет подчиняться… Ясно, что подобный человек, особенно если это молодая девушка, так и не сумеет стать полноценным командиром производства. Ее место, если она не перестанет задирать свой носик, не в цеху, не в заводской лаборатории.
— Впервые встречаю молодого человека, способного без конца читать нотации, — возразила Наташа. — Я, признаться, этого не люблю.
— Любовь есть удовольствие, сопровождаемое идеей внешней причины! — галантно отпарировал Муравейский.
— Какая пошлость!
— К сожалению, не я тот пошляк, который это выдумал. Я прочел это определение любви в «Этике» Бенедикта Спинозы, часть четвертая, О человеческом рабстве.
Увидев Веснина, Муравейский крикнул ему:
— Пляшите, Володя! Я обольстил еще одну жертву моего коварства.
Веснин, привыкший к оборотам речи старшего инженера бригады, остановился, ожидая расшифровки этой фразы. Но Наташа приняла сказанное о жертве и коварстве на свой счет и, сердито сдвинув брови, поспешно отошла к столу, за которым сидела Валя.
— Итак, Вольдемар, пляшите! — повторил Муравейский, радуясь смущению Наташи. — Алла Кирилловна собственноручно перепечатала докладную. И, кроме того, она почувствовала, что не подобает сей исторический документ передавать через секретаря. Сегодня же я буду иметь возможность дать относительно этой бумаги личные объяснения самому Жукову. Мне предстоит провести довольно рискованную хирургическую операцию: доказать Жукову, что вы талант, а я гений.
— Миша, — очень тихо, почти шепотом сказал Веснин, — вы кричите на весь зал. Пошли в аквариум.
— Есть люди, которым противен свет дня, — не понижая голоса, отвечал Муравейский. — Солнечному зайчику шутки они предпочитают серый сумрак документальной истины. Вы принадлежите к этому положительному, но не всегда приятному типу людей, Володя.
— Боюсь, расскажете вы Жукову про то, чего нет и быть не может, — сказал Веснин, когда они вошли в кабинет.
— Володя, всю официальную часть я беру на себя. Вы ведь в делах ничего не смыслите. Я знаю Жукова и знаю, чем его можно сразить. Я проведу эту операцию по всем правилам искусства — lege artis, как любит говорить наш технический директор. Предположим, Жуков мне скажет, что вероятность удачи ничтожна и что не имеет смысла начинать работу. «Хорошо, — отвечу я ему, — примем ожидаемую вероятность неудачи… скажем, девять десятых. Помножим ее на все неприятности, связанные с провалом работы, и бросим на одну чашу весов. Возьмем радости успеха, помножим их на коэффициент в одну десятую — ожидаемая вероятность успеха — и бросим на другую чашу весов, и она перетянет. И даже если взять вероятность неудачи девяносто девять сотых, — скажу я ему, — а вероятность успеха — одну сотую, и тогда, по неоспоримым законам теории вероятности, ожидаемый результат будет положительный». Построив наш генератор… — Муравейский сделал ударение на слове «наш», — наш магнетронный генератор, — повторил он, — мы выполним работу, которую без нас (на слове «нас» он снова сделал ударение) человечество выполняло бы еще десятки лет. Конечно, многие предпочитают ехать тише, чтобы быть дальше… от цели. Я же предлагаю: совершим прыжок! Прыжок от безвестности к славе.
— Ну, насчет славы — это уж лишнее, — возразил Веснин. — «Не кажи „гоп“, доки не перескочишь», — говорят у нас в Киеве.
— Володя, у вас вовсе нет чувства юмора.
— Миша, а у вас нет чувства меры. Не знаю, что хуже.
«Вне очереди и в ущерб всем другим»
Муравейскому не довелось произнести перед директором свой зажигательный монолог о вероятностях успеха и неудачи. Прочитав докладную записку, Жуков сказал:
