Николай Варенцов - Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое
Прошло после раздела с небольшим десять лет, ко мне однажды приходит Осип Геннадьевич Хишин, сосед этого оставшегося у меня дома, и предложил продать ему за сумму 30 тысяч рублей, как он был оценен для Рахмановых. Я назначил цену 50 тысяч рублей. Он нашел цену дорогой и ушел. Прошло немного больше полгода, Хишин опять явился ко мне, с согласием дать мне 50 тысяч рублей. Я ему ответил, что теперь раздумал и меньше 60 тысяч рублей взять не могу. Хишин разозлился, наговорил мне много нелюбезностей, ушел. Но опять не прошло года, он пришел ко мне и сказал: «Что вы себе хотите! Я вижу вы скупой, готов дать вам шестьдесят тысяч рублей». Но я, обиженный его предыдущими нелюбезностями, сказал, что меньше 75 тысяч рублей не возьму. Хишин, наученный горьким опытом, не ушел, не наговорил мне больше дерзостей, а униженно стал просить что-нибудь уступить. Я ему продал за 70 тысяч рублей.
С Д. М. Рахмановым через пять лет после раздела произошло у меня примирение, я начал у него бывать. Его было трудно узнать, как он переменился в лучшую сторону: из надменного, злого и едкого на слова человека сделался сдержанным и кротким. Года через два Дмитрий Михайлович скончался. Отпевал его священник, мой бывший учитель богословия (фамилию забыл), оставивший у меня хорошую, добрую память как умный и добрый пастырь.
После отпевания им было сказано надгробное слово о покойнике. Он сказал, что Дмитрия Михайловича знал со дня его переезда на жительство в Москву, был близок с ним, часто посещал его и в то же время был его духовным отцом. Все это давало ему возможность видеть, с какой настойчивостью Дмитрий Михайлович боролся за свое душевное совершенствование и наконец достиг духовного спокойствия, какое в этой жизни дается очень немногим.
В первый день моего посещения Д. М. Рахманова я был свидетель такого случая: в то время, когда мы сидели в столовой за чаем, в передней раздался звонок, оказалось, что приехала близко знакомая дама из Гомеля, где раньше жили Рахмановы. Она рассказала, что всю дорогу из Гомеля в Москву не спала, а потому сильно измучилась и ей в данное время ни еды, ни питья не требуется, а только желает, чтобы ее ничем не беспокоили, у нее одно желание — спать, спать!..
Дмитрий Михайлович рассказал: приехавшая — друг их семьи; после переезда их в Москву она сильно скучала в Гомеле, решилась продать свое имение близ Гомеля и переехать на постоянное жительство в Москву, у них будет жить до приискания квартиры, так как боится жить в гостинице.
Не прошло двух часов после приезда барыни, как послышался опять звонок; горничная, отворившая дверь, увидала старика извозчика, требующего позвать к нему барыню, которую он привез со Смоленского вокзала1 , для передачи лично в руки забытого ею сака. Горничная ему сказала, что она этого сделать не может, так как барыня крепко уснула, с просьбой ее не беспокоить; пусть извозчик оставит сак ей, и она передаст его барыне завтра утром. Извозчик стоял на своем, требуя, чтобы ее разбудили, и даже начал кричать: «Что же ты хочешь, чтобы меня засадили в тюрьму, как это было с моим земляком, скрывшим чемодан, забытый у него в санях ездоком?» Горничная, посоветовавшись с Рахмановыми, решила барыню разбудить.
Очнувшаяся дама, после того как ей горничная рассказала, схватила себя за голову и, не одеваясь, бросилась в переднюю к извозчику.
Оказалось: вырученные от продажи имения деньги барыня решила везти с собой, положила их в сак, куда сложила все свои драгоценности, что она имела. Дорогой, боясь, чтобы ее не ограбили, она не спала, положив сак рядом с собой. Приехав в Москву, чувствуя себя сильно утомленной, она запрятала сак в задок саней, под сиденье, где извозчики кладут сено. Приехав к Рахмановым, от радости встречи она совершенно о нем забыла.
Рахмановы рассказали, что этот случай сильно повлиял на даму, она сидит в комнате и от нервного потрясения плачет, говоря: «Ведь я на старости лет могла бы в этот вечер сделаться нищей!»
* * *
В моем доме на углу Старой Басманной и Земляного вала помещался трактир, содержавшийся Днепровским, владельцем еще многих трактиров в разных частях Москвы. Днепровский считался дельным трактирщиком, но по виду его можно было думать, что он большой прожига и плут. Он за аренду помещения неаккуратно уплачивал мне, жалуясь, что за последние восьмидесятые годы прошлого столетия поблизости его трактира открылось их много и покупатель распылился.
Я видел, что он говорит правду, и не особенно настаивал на аккуратности. В 1888 году загорается у него в трактире, он получает страховку и должную мне сумму за аренду, 2 тысяч с чем-то рублей, не уплачивает. Я поручаю адвокату Д. А. Ипатьеву взыскать с него сумму его долга. Ипатьев получает исполнительный лист, но, оказывается, Днепровский заблаговременно все свои трактиры перевел на имя жены, сделался ее приказчиком, сам поселился в одной комнатке почти без всякой меблировки и объявил себя несостоятельным, рассчитываясь со всеми своими кредиторами по 10 копеек за рубль. Через некоторое время Днепровский приехал к Ипатьеву и предложил ему за всю сумму долга мне 400 рублей. Ипатьев, сообщая об этом мне, посоветовал с ним кончить, так как не имеется никакой надежды получить с него больше. Я подумал и решил поступить по совету Ипатьева. Ипатьев сказал: «Я к Днепровскому заеду и скажу, чтобы он завтра утром доставил вам деньги, а потому оставляю вам исполнительный лист, вы на нем распишетесь в получении денег и передадите Днепровскому, мне при этом, понятно, быть незачем».
Получив исполнительный лист от Ипатьева, я при нем положил в ящик письменного стола, запер ключом, всегда висевшим у меня на цепочке.
На другой день Днепровский приехал ко мне, я открыл ящик и, к моему большому удивлению, не нашел исполнительного листа, пересмотрел все бумаги, но его не оказалось. Предложил Днепровскому выдать мои деньги под расписку. Он, ехидно улыбаясь, ответил: «Нет-с, уж извините: документик должен быть в моих руках, без исполнительного листика не заплачу-с!»
После его ухода я перерыл и пересмотрел все бумаги, но исполнительного листа не оказалось; решил, что, по всей вероятности, полотеры, натирающие ежедневно по утрам полы, пользуясь временным отсутствием артельщика, открыли ящик поддельным ключом и забрали единственную ценную бумагу — исполнительный лист.
Прошло после этого десять лет, мне понадобилась какая-то бумага, лежащая в портфеле в моем несгораемом шкафу, находящемся в моем доме.
Я достал портфель, скоро нашел нужный документ, и когда я захлопнул портфель, то из него выскочила какая-то бумага, вчетверо сложенная, и упала на пол. Я поднял и, не смотря, опять ее сунул в портфель, но только что захлопнул портфель, эта же бумага опять выскочила из портфеля и упала на пол; я опять поднял и, не смотря, также сунул в портфель; какое же было мое удивление, когда она опять выскочила из портфеля и упала на пол в третий раз. Я, разозленный третьим падением, поднял и посмотрел, что это за бумага. Развернул и увидал, что это был исполнительный лист, исчезнувший из моего письменного стола в конторе, где я работал.
Но что меня всего больше поразило, что до окончания десятилетнего срока оставалось только несколько дней, по истечении их исполнительный лист терял свою силу.
Исполнительный лист был передан опять Ипатьеву, и он получил деньги полностью, так как в это время Днепровский вновь перевел все трактиры на свое имя, купил дом, завел лошадей и был уже очень состоятельным человеком.
До сего времени не могу уяснить этот случай с исполнительным листом: как он мог попасть из письменного стола в несгораемый сундук, в портфель? Создавал разные предположения, быть может, некоторые из них могли быть подходящи, приблизительны к истине и на них можно было бы остановиться, но как можно определить тот факт, что в течение десяти лет [я] не заметил в портфеле исполнительного листа, между тем в портфеле находились только бумаги, особо мною ценимые, и, несомненно, в течение этого времени мне приходилось неоднократно просматривать их. Это-то для меня всего более было удивительно!
* * *
В 1887 году в один из летних дней я пришел в контору на полчаса ранее, чем обыкновенно это делал, в то время, когда артельщик убирал мой кабинет; на углу своего письменного стола заметил лежащий чей-то портфель. Желая узнать, кому он принадлежит, открыл его и вынул первую попавшуюся бумагу, из нее увидел, что портфель присяжного поверенного Глаголева (имя-отчество забыл). Накануне этого дня мой первый деловой визитер был Глаголев, пришедший переговорить с моим принципалом 81 по делам пароходной компании братьев Каменских; узнав, что Кудрин уехал в Оренбург, он ушел.
Глаголевский портфель положил к себе на стол на самое видное место, сказав прибиравшему у меня в комнате артельщику: «Пойду на Биржу и передам Алексею Григорьевичу Каменскому, пусть он передаст Глаголеву. А где вы нашли портфель? Вчера его я не заметил». Артельщик ответил: «Портфель лежал на окне, сверху заваленный хлопковыми образцами; да вы его посмотрите поподробнее, в нем много ценных бумаг».
