Оскар Курганов - Сердца и камни
— Нет, — ответил Юрий, — если мы сядем, мы уже не встанем. Осталось всего семь километров.
На рассвете они вошли в маленький лесок, и Юрий сразу же упал на землю. И то ли закричал, то ли заплакал, но сквозь этот вопль Лехт услышал:
— Вот он, будь он трижды проклят, мой любимый лесок! Теперь уже всего один километр. Всего тысяча метров!
Он снова вскочил, пошел вперед, но сразу же упал. Должно быть, он израсходовал на этот крик слишком много энергии.
Лехт поднял его и до самой деревни поддерживал за руку.
Этот последний километр они шли долго, очень долго. Перед самой деревней сняли куртки, свернули их, хоть появление двух человек в нижних рубахах в это холодное осеннее утро могло бы и вызвать подозрение. Но в том состоянии, в котором они находились, они уже совершали поступки, подсказанные не разумом, а инстинктом.
К счастью, дом Яна был третьим от края, и Юрий сразу же вошел во двор, постучал в окно.
— Кто это? — спросил глуховатый мужской голос.
— Это я, Юрий.
— Вот не ждали, — сказал тот же голос.
Кто-то начал торопливо открывать дверь.
Глава одиннадцатая
Два дня Лехт и Юрий жили в доме Яна. Отдохнули, чуть-чуть окрепли, переоделись. На третий день рано утром Ян перевел их в сарай. Друг Яна, который должен был связать их с партизанским командиром, все еще не появлялся.
Ян перенес в сарай топчаны, соломенные матрацы, старые одеяла. Попросил не курить. Теперь, когда Юрий набил карман крепким самосадом, это было тяжким испытанием. Но требование Яна было категорическим — Лехт следил, чтобы оно соблюдалось.
В сарае были дрова, заготовленные на зиму, силикатные кирпичи, купленные Яном до войны, — он собирался строить новый дом, но теперь мысль об этом казалась ему смешной.
— На маленький дом хватит? — спросил он у Лехта, когда они вошли в сарай.
— Пожалуй, хватит, — ответил Лехт и начал подсчитывать, как будто ему надо было сразу же приступить к кладке.
Но Ян махнул рукой:
— Не забивайте себе голову этим, отдыхайте.
— Вот тебе целая библиотека, — развеселился Юрий, когда Ян ушел, — читай эти камни с утра до вечера.
— Нет, Юрий, — ответил Лехт, — эти камни читать нельзя, на них еще ничего не написано.
Они легли на топчан и сразу же заснули. Но Лехт вскоре проснулся. Кто-то прошел за стеной сарая, залаяла собака в соседнем дворе, и все стихло.
Лехт лежал и смотрел на сероватые кирпичи. Многие из них были с отбитыми краями, трещинами, в стороне лежали половинки, или «половняк», как привык говорить Лехт. Он поднял половинку кирпича, без видимой цели начал считать трещины. «Какая-то труха, а не кирпич», — подумал он.
Потом Лехт подошел к штабелю, выбрал прямоугольники без щербинок и трещин, отложил их в сторону, в другую сторону перенес поврежденные кирпичи — словом, произвел основательную сортировку. Ему было приятно и радостно перекладывать кирпичи — будто вот-вот начнется кладка нового дома. И опять, как до войны, он с гордостью будет со стороны наблюдать, как в построенный им дом будут переезжать возбужденные, радостные люди.
Лехт так увлекся сортировкой, что не сразу заметил возникшую перед ним горку битых камней, тех самых, которые он определил коротким словом «труха».
«Почему люди не могут научиться делать прочные силикатные кирпичи?» — не раз спрашивал Лехт своих профессоров в институте, более опытных мастеров и инженеров, которые вместе с ним строили дома в Таллине.
«Это не такая простая штука», — отвечали ему.
Эта же мысль о непрочности силикатного кирпича возникла у него теперь, когда он сидел с Юрием в сарае. Конечно, можно было отмахнуться от этой мысли, сложить кирпичи в штабель, лечь на топчан и ждать, как сказал Ян.
Но то ли потому, что впервые Лехт остался наедине с кирпичом в эти бесконечно тянувшиеся дни и ночи, то ли потому, что никто не торопил его — «давай, давай кончай дом, не тяни», — мысль о непрочности силикатного кирпича не давала ему покоя.
И вот на второй или на третий день своего вынужденного ожидания в сарае Лехт мысленно сопоставил два осколка — кирпичный, лежавший перед ним, и тот, который он нашел в часовне, а потом бросил в лесу, целясь в неожиданно появившуюся белку…
В сущности, эти камни были изготовлены из одних и тех же материалов — извести и песка. Почему же в одном случае — в старой часовне — известь и камень держатся столетиями, приобретают крепость гранита, а в другом — силикатном кирпиче — быстро разрушаются или, во всяком случае, во много раз слабее самого обычного красного кирпича?
В то время у Лехта не было ни книг, ни необходимых расчетов. Но мысль эта показалась ему увлекательной.
Он вспомнил прочитанную книгу о графите. Алмаз и графит состоят из одних и тех же атомов углерода, но алмаз является пределом прочности, а графит чуть ли не пределом мягкости. Может быть, и здесь Лехт имеет дело с такого рода явлением? Все зависит от степени давления и температуры, при которых образуются графит и алмаз. Но ведь раствор, скрепивший камни старой часовни, и силикатный кирпич сделан одним и тем же способом — люди смешивали известь и песок. В чем же дело?
— Чем ты занят? — спросил Юрий, когда увидел Лехта, склонившегося над кирпичом.
— Понимаешь, — сказал Лехт, — с довоенных лет меня интересует, почему силикатный кирпич нельзя сделать более прочным. Посмотри — разве из этого можно строить дом?
— Что ж, я отправлюсь к партизанам без тебя.
— Тебе не кажется, Юрий, что, когда война закончится, люди больше всего будут интересоваться кирпичом, а не бомбами?
— Мне это не кажется, — ответил Юрий, — вряд ли люди когда-нибудь удовлетворятся кирпичом. Им всегда нужны будут бомбы.
— Ты врожденный милитарист, — сказал Лехт и бросил свой кирпич.
Потом они весь день готовились к ночному походу, и разговор о кирпиче больше не возобновлялся.
Но даже на многострадальных дорогах войны Лехт иногда возвращался к тому, что он называл «загадкой песка и извести». Правда, в таких случаях ему казалось, что в первой же технической библиотеке ему предложат научный труд, в котором загадка эта будет разъяснена с исчерпывающей точностью. Но в лесах и на пустынных островах, где в военные годы приходилось жить Лехту, не было технических библиотек.
И все чаще Лехт думал примерно так. Неужели мир только и ждал того, чтобы сын капитана дальнего плавания с острова Сааремаа, молодой инженер-строитель, попал в фашистский лагерь, бежал из него, а во время побега поразмыслил над истинами, которые всем были известны?
После войны, когда Лехт вернулся домой, его брат Ааду легко убедил Иоханнеса переехать в рыбачий поселок, вспомнить о привязанности к морю многих поколений Лехтов. В конце концов, на острове Сааремаа рыбаки пользовались не меньшим уважением, чем строители. Если Ааду стал председателем колхоза, то почему бы Иоханнесу не приобрести профессию дедов — стать мастером лова угрей и сельди. У кирпича появился серьезный конкурент — рыбная шхуна. Она уносила Лехта в море, где и в штилевые дни и в штормовые люди в солдатских плащ-палатках (брезентовых костюмов еще не было) ловили балтийскую сельдь.
Но случилось так, что «зов предков» не нашел отклика в душе Лехта — романтическая, хоть и очень трудная жизнь среди морских просторов не вытеснила воспоминаний о сладостном чувстве строителя, превращающего штабеля кирпичей и бетонных конструкций в новый добротный дом.
У каждого человека, увлеченного какой-нибудь идеей, наступает момент, когда он уже не может сдерживать бушующие в нем страсти. Они помогают ему сделать жизненный выбор и даже определяют этот выбор.
Так случилось и с Лехтом.
Совершенно неожиданно для всех, кто отдавал должное его рыбачьим успехам, неожиданно и для самого себя Лехт уехал в Таллин. Он еще точно не знал, что будет делать, но не сомневался, что вернется к строительным делам.
В это время у Лехта произошла встреча, которая в известной мере помогла ему сделать свой выбор.
Лехт встал, поворошил палкой пепел угасшего костра и, как мне показалось, без видимой связи с историей побега сказал:
— С тех пор я вынужден всегда думать о «подводных рифах». Они появляются именно там, где их как будто не должно быть. Но такова жизнь. Вы в этом сами убедитесь. А теперь у меня есть еще одна разумная мысль: наперекор белой ночи идти спать.
С той ночи, когда я впервые прикоснулся к «тайне песка и извести», хоть еще ничего о ней и не узнал, прошло больше года.
За это время я услышал о Лехте самые противоречивые истории и суждения. То говорили мне, что Лехт мягок и сдержан, то уверяли, что он человек жесткий и вспыльчивый, то называли его неуживчивым, то обаятельным и привлекательным, то напористым, то робким, то шумливым, то тихим. Но все, решительно все, называли его талантливым и признавали его жизнь трудной.
