Коллектив авторов - Социология вещей (сборник статей)
Овладение представляет собой последовательность действий. Возможно, образ цепочки желаний, которая закольцовывается через отсутствующие фрагменты объектов, поможет нам понять динамику желания в последовательности овладений. К этому нужно сразу же добавить, что три использованные мною выше модели лучше всего рассматривать как метафоры или орудия, помогающие разобраться в стоящей перед нами проблеме. Их удовлетворительный анализ невозможно провести в рамках данной статьи, но они помогут нам приступить к рассмотрению объект-центричной социальности на уровне взаимодействия объекта и личности[232].
7. Социальность против романтического слияния
Сделав обзор возможных подходов к объект-центричной социальности, необходимо указать на то, чем она не является. Вспомним еще раз ощущение единства или «субъективного слияния», в котором признавалась Мак-Клинток – ощущение, которое мы пытались передать в понятии солидарности. Чувство общности с конкретными объектами-хромосомами, которое испытывала Мак-Клинток, я хочу противопоставить более абстрактному стремлению слиться с миром, описанному многими другими авторами. Пример такого желания мы находим в интересной статье о первых годах жизненного и творческого пути статистика Пирсона (Porter, 1996), еще до того как Пирсон примерно в 35-летнем возрасте занялся математической статистикой и фактически стал основателем этой науки. Как пишет Портер, до того жизненный путь Пирсона был поразительно извилистым, отчасти по его собственной воле. Среди прочего, он был очарован «Вертером» Гете, путешествовал по Германии (и учился там же), написал «Schwärmerroman» – сентиментальный роман, изданный под псевдонимом в 1880 г. Портер считает, что Пирсон утаил свое авторство из-за того, что раскрыл в этой книге слишком много потаенных сторон своей личности. Герой романа живет с некой Этель, затем порывает с ней, но все равно изливает ей душу. Портер, проследив родственные связи Пирсона, не находит в его жизни никакой женщины, с которой можно было бы отождествить эту Этель, и полагает, что этот персонаж воплощал в себе страсть Пирсона к природе, аналогом чего в романе выступает его влечение к Этель. Пирсон, как показывает Портер, был одержим стремлением слиться с миром, пожертвовать собой и в то же самое время подчинить природу себе. «Жажда знания, conatus cognitandis, верховодила его жизнью в гораздо большей степени, чем у большинства других ученых». В характерном пассаже из романа Пирсона «природа» отождествляется с десятком сельских девушек. Герой, уснувший у водопада, просыпается посреди ночи и видит, что
…все вокруг преобразилось – десять или двенадцать юных поселянок, не подозревающих о моем присутствии… тоже пришли приобщиться к радостям вечернего купания! С распущенными волосами, спускающимися до пояса, они плескались и баловались в пруду перед моими глазами, точно так, как мы воображаем себе нимф в счастливые времена пасторальной старины! О Этель, грешно ли было подглядывать за Природой во всей ее неприкрытой красе?.. Этель, это не было грехом, ведь мои мысли оставались чисты (Porter, 1996: 16).
В своих нехудожественных произведениях Пирсон также выражает это желание. Вот отрывок из его письма другу:
Сказать ли тебе, каким я хочу видеть моего сына? Не светским человеком, не торговцем, не книжным червем, а исследователем самой Природы, и не через математическую науку… не ради его собственной славы, не ради стремления облагодетельствовать человечество, а только по велению Искусства, только потому, что Искусство стало его богиней (Porter, 1996: 16ff).
Мы вслед за Портером можем объявить такое отношение к природе «поразительным, исходящим от одного из главнейших апологетов тотальной оцифровки всего окружающего» (1996: 16–17). Герой романа, как и сам Пирсон в реальной жизни, испытывает тягу к отречению. Отречение, по словам Портера, являлось воплощением желаний Пирсона, и в то же время приводило его в отчаяние, превращая то слияние с миром, которое обещал conatus cognitandis, в conatus interruptus – мучительный своей незавершенностью союз, не оставляющий никакой надежды на полное единство: «Пирсон, как и многие другие, был вынужден отказаться от удобной, соблазнительной тропинки через сад наслаждений ради крутого, каменистого пути, который никогда не приведет к желанной цели». Портер предполагает, что этот conatus interruptus – подходящее латинское обозначение для позитивизма (1996: 23), характерного для позднейших статистических работ Пирсона.
Эти замечания весьма проницательны. Кроме того, подобное описание позднейших трудов Пирсона по математической статистике вполне совместимо с моделью «структуры желаемого» – речь идет о взаимоотношениях, которым свойственна постоянно воспроизводящаяся незавершенность, и она же является их движущей силой. Однако не следует путать романтические чаяния Пирсона с теми объектными взаимоотношениями, в которых признается Мак-Клинток. Выдвигаемое мной понятие объект-центричной социальности и объектных взаимоотношений в принципе более применимо к тому, как Пирсон относился к научным объектам под конец жизни, нежели к его юношеским страстям. Иными словами, оно должно быть совместимо со стремлением к объективности и ее демонстрацией, с отказом от субъективных желаний ради требований строгого метода и, по возможности, ради подсчета и измерений.
Социальность по отношению к объектам – это не безнадежный романтизм и не преклонение перед миром. Хотя в социальные взаимоотношения порой проникают восторженные излияния, сами по себе они вовсе не обязательны. В любом случае трудно себе представить такого ученого-экспериментатора, как Мак-Клинток, кропотливо выявляющего неизвестные генетические факторы, посыпая пыльцой одних растений тычинки других растений (Fox Keller, 1983: 129), и проникаясь Schwärmergeist’ом[233] ко всем исследуемым организмам. Мак-Клинток испытывала по отношению к этим растениям общность жизненного мира и описанную выше взаимность и солидарность. Далее в своей статье (Porter, 1996: 21f) Портер связывает присущее Пирсону «эротическое стремление к познанию самой природы» с ярко выраженным антииндивидуализмом, который находил мучительное выражение в некоторых из его писем. Пирсон боялся, что унаследовал от своего отца непреодолимый дух эгоистичного индивидуализма. Если мы захотим узнать, каким образом Пирсон выражал свою неизменную оппозицию индивидуализму в начале жизни, было бы поучительно обратиться к его изъявлениям стремления слиться с миром. Но задавшись вопросом «преодолел ли Пирсон этот пугающий его индивидуализм?», не следует сразу же списывать со счетов мир математической статистики, который он создал и в котором прожил остаток жизни.
8. Заключительные замечания: расширение контекста объект-центричной социальности
В наше время стало общепринятым утверждение о том, что знание и технологии являются важнейшими силами, формирующими общество. Но мало кто из социологов пытался понять, что это означает на уровне ключевых концепций социального, например, на уровне социальных форм связи «Я» и «другого». Многие исследователи, от Маркса до Дэниэла Белла и иных современных авторов, высказали важные соображения о знании и технологии, сформулированные на языке индустриальных преобразований, трансформации рабочей силы или окружающей среды, и даже в категориях самого знания. Кроме того, они вдохновенно рассуждали о преобразовании (традиционных) сред обитания в рефлексивно сконструированные системы индивидуальной и коллективной жизни (см., например: Beck and Beck-Gernsheim, 1994). Это второе направление их рассуждений значительно ближе к современным проблемам, чем первое. Однако существующие теории остаются отвлеченными теориями науки и экспертизы; они рассматривают функционирование познания и технологии с внешней стороны, принимая вовлеченные в этот процесс сущности за когнитивные продукты того или иного рода. В таких дискуссиях понятие знания лишь изредка получает истолкование; а когда это происходит (как, например, в идеях Белла о постиндустриальном обществе; см.: Stehr, 1994), то свойства, приписываемые знанию, выводятся не эмпирически, а скорее основываются на традиционном отождествлении науки с теорией и с «абстрактными» системами (см., например: Giddens, 1994a: 128), технология же отождествляется с принципами работы (механических и электронных) машин. Если «Я» присутствует в этих сценариях, то обычно рассматривается как находящееся под негативным воздействием, как отчуждаемое техническим производством и технически изменяемым окружением, следствием чего являются различные риски: «Я» обременено сложностью общества знания, оно дистанцируется от науки с ее противоречивым содержанием и неопределенностью.
В данной статье я занимаю противоположную позицию. Оставляя открытыми для пересмотра понятия знания и экспертизы, я пытаюсь дополнить вышеназванные подходы, моя задача – вывести на передний план те объектные взаимоотношения, которые определяют процессы знания. Идея объекта, определяемая пониманием этих взаимосвязей, резко противоречит нашим общепринятым понятиям инструмента, товара или предмета повседневного обихода. Я утверждаю, что чувственные, либидозные и взаимные аспекты связей экспертов с объектами экспертизы способствуют пониманию этих отношений как разновидностей социальности, а не просто как форм «работы» или «инструментальных действий». Предпринятая выше ревизия интерпретаций позволяет нам заключить: объектные отношения того типа, которые представлены в культурах знания, являют собой скрытую и игнорируемую сторону современного опыта индивидуализации. Эпохальный характер происходящих ныне перемен отчасти, возможно, как-то связан с тем, что я называю «объектуализацией» – с усиливающейся ориентацией на объекты как на источники «Я», близости в отношениях, совместной субъективности и социальной интеграции. В данной статье я рассматриваю распространение экспертных сред и культур знания как возможную движущую силу объект-центричной социальности. Всепроникающее присутствие таких культур (в собственных «Я» экспертов, в объектах, обладающих свойствами объекта познания и т. д.) указывает на выстраивание социальных отношений вокруг объектов познания.
