Константин Богданов - Переменные величины. Погода русской истории и другие сюжеты
Трактат Флациуса, а также труды его последователей и особенно Заломона Глассия (Salomon Glassius), составившего пятитомное пособие по библейской герменевтике («Philologia Sacra», 1623—1636)65, предопределили дальнейшие дискуссии о концептуальных понятиях и принципах контекстуального анализа – смысле и значении, интенции и рецепции, а также взаимосоотнесении «контекста слов» («contextus verborum») и «полного контекста» («totus contextus») – проблеме, которая позже будет сформулирована Шлейермахером как принцип герменевтического круга: понимание целого складывается из понимания отдельных его частей, а понимание частей – из предварительного понимания целого66. Схожим образом формулировал текстологические правила классификации библейских рукописей старший современник Шлейермахера Иоанн Якоб Гризбах. В предисловии к подготовленному им (второму) изданию греческого Нового Завета (1796) в ряду критических (и эдиционных) принципов, способствующих, по его мнению, постижению «внутренних вероятностей» исходного текста, указывалось, что при имеющемся рукописном выборе правильнее доверять менее выразительным изречениям, которые, по его мнению, ближе к оригинальному написанию, чем противоречивым прочтениям, в которых заключена или видится бóльшая сила, «если только такой выразительности не требуют контекст и намерение автора»67.
На русской почве наставления в принципах контекстуального анализа, частично воспроизводящие герменевтические правила установления «причин текста», можно найти у св. Димитрия Ростовского: «Отверзите умные очеса ваша и рассмотрите сами сия: 1) кто та словеса глагола? 2) где глагола? 3) в кая лета глагола? 4) чесо ради глагола? Та егда добре рассмотрите, сами свое толкование криво быти познаете»68. О непосредственном знакомстве русских книжников с традицией западноевропейской теологической герменевтики остается судить предположительно69, но главный постулат Флациуса, заключающийся в том, что текст Писания имеет смысл, не сводимый к контекстуальной множественности его значений, в начале XIX века получает отчетливое развитие и в православном богословии, – в частности, в трудах архиепископа Феоктиста (Мочульского), специально подчеркивавшего, что различие смыслов, обнаруживаемых в библейских книгах в границах различных научных и догматических дисциплин, не должно заслонять всеобщего и единственного смысла божественной истины:
«Смысл в Священном Писании бывает Грамматический, Риторический, Логический, Аллегорический, Исторический, Пророческий и Приточный, притом буквальный и таинственный; но во всех сиих смыслах есть точный разум истины, самим Богом нам предлагаемый чрез слова тогожде Писания или чрез означения оных»70.
Позднее ту же идею развивал Павел Иванович Савваитов, оговаривавший, что, хотя «некоторые места Священного Писания вне состава речи могут давать много смыслов», «слова Писания должно понимать в том смысле, какой они имеют в связи с предыдущими и последующими понятиями, а не в отдельности от них». Тогда будет ясно, что «в каждом месте Писания подлинный буквальный смысл только один»71.
Характерно, что и наиболее раннее русскоязычное употребление слова «контекст» также связано с интерпретацией библейского текста – в предисловии к изданию так называемой Елизаветинской Библии 1751 года (перевод на церковнославянский язык греческой Септуагинты). Понятие «контекст» используется здесь в словосочетании «контекст истории», обозначающем последовательность библейских событий, которая позволяет прояснить и устранить кажущиеся противоречия отдельных фрагментов (в данном случае: «В прологе вмешана речь о Иосафате весма противно контексту истории»)72. В ряду терминов русской научной библеистики середины XIX века находит соответствующее употребление и словосочетание «контекст речи», используемое, в частности, в авторитетном «Введении в православное богословие» (1847) архимандрита (в конце жизни митрополита) Макария (М.П. Булгакова), для определения одного из «внутренних средств» «к уразумению истинного смысла Св. Писания»73. В соответствии с давней герменевтической традицией изучения текста extinsecus et intinsecus к «внутренним» средствам Макарий относил при этом «а) словоупотребление, б) контекст речи, в) цель священной книги или известного места ея; г) параллелизм», а к «внешним» средствам – сведения «а) о писателе книги, б) о лицах, вводимых писателем, в) о времени написания книги и описываемых в ней событий, г) о месте написания книги и событий, в ней упоминаемых, д) о случае написания книги и прочих обстоятельствах»74.
Традиция интерпретации библейских и церковных текстов может в целом считаться определяющей для становления европейской (и в свою очередь – отечественной) филологии, если понимать под этим термином не амплификацию методов, сложившихся преимущественно в классической филологии, с характерным для нее упором на критику текста75, а социальную практику, основанную на психологической уверенности в том, что истолкование текстов оправдано их культурным и, что не менее важно, хотя и часто упускается из виду, антропологическим предназначением. Теолог и филолог, хотя и ставят перед собой разные задачи, равно претендуют на то, что интерпретируемые ими тексты небезразличны для человека – и притом не только для них самих, но и для некоего реального или воображаемого ими сообщества. Развитие герменевтики как теории, направленной на разработку методик понимания текста, можно счесть симптоматичным именно в том отношении, в каком внимание к собственно технической методике контекстуального анализа уступает место – уже у Фридриха Шлейермахера – надеждам на психологическую и мировоззренческую способность исследователя к истолкованию авторского замысла (что в общем воспроизводит, но как бы «секуляризует» убеждение Августина в том, что верующий в состоянии понять Писание: общность веры, как условие понимания текста, распространяется у Шлейермахера на способность человечества к само– и взаимопониманию)76. Дильтеевская концепция «жизни», постигаемой из опыта интроспективного переживания, придала этим надеждам методологическую основательность (подкрепляемую, в частности, и собственно филологической аргументацией, исходящей из того, что если текст – это то, что результирует предшествующий опыт понимания, то в этом качестве он может быть понят и его читателями: суть филологической работы состоит, с этой точки зрения, по известной формулировке Августа Бека, в «познании познанного» – «Erkennen des Erkannten»)77. Важно подчеркнуть вместе с тем, что декларированное Дильтеем, а после него Гуссерлем понимание «чужого как своего» в процессе «вживания», «вчувствования» и «сопереживания» предсказуемо антропологизировало и методологически важное для предшествующей герменевтики понятие контекста, распространяемое отныне на все многобразие связей, которые могут быть вменены тексту как репрезентации единого общечеловеческого мира (или, в терминологии Гуссерля, «жизненного мира»). Более того: последующее смыкание герменевтики с философией и превращение ее, по сути, в теорию познания (обязанное прежде всего Хайдеггеру и Гадамеру) придало и самой герменевтике статус контекста, предвосхищающего обнаружение в любом тексте, помимо тех или иных переменных значений, также и неких общеобязательных – сущностных – смыслов78. Из технической дисциплины, направленной на прояснение смысла текста, герменевтика стала в конечном счете апологией субъективного исследовательского самопознания (среди тех, кто раньше других предвидел эту порочную, с его точки зрения, трансформацию, был Эмилио Бетти)79.
Исторические превратности герменевтики, сначала как методики понимания библейского текста, а затем как теории философского (или квазифилософского) осмысления литературно-художественных текстов вообще, могут считаться, как я полагаю, исходными для формирования того круга значений, который в дисциплинах гуманитарного цикла связывается сегодня с понятием контекста. Лингвистическая спецификация этого понятия, которая кажется на сегодняшний день наиболее дробной и терминологически разработанной, оказывается, с этой точки зрения, вторичной по отношению именно к герменевтическим исследованиям, которые в своей историко-научной ретроспективе позволяют судить о его эвристическом использовании для указания на многообразие связей, которые могут быть обнаружены 1) внутри текста, 2) между текстом и другими текстами, 3) между текстом (а также текстом и другими текстами) и любыми жизненными обстоятельствами, которые допускают свою «текстуализацию» – придание тем или иным событиям, фактам, домыслам, чувствам и т.п. статуса предположительно возможного текста.
В стремлении придать понятию «контекст» облигаторно-методологическую целесообразность лингвисты исходят, как правило, из возможностей его дисциплинарно-предметной формализации, подразумевающей, что исследователь в состоянии разделять собственно «языковое окружение, в котором употребляется конкретная единица языка в тексте» (лингвистический контекст), как в пределах одного словосочетания или предложения (микроконтекст), так и вне их (макроконтекст), синтаксическую структуру, в рамках которой употреблено конкретное слово в тексте (синтаксический контекст), совокупность лексических единиц, в окружении которых используется конкретная единица текста (лексический контекст), и все то, что, хотя и не относится непосредственно к языковому окружению, помогает интерпретировать значения языковых единиц в высказывании, – время и место высказывания, сопутствующие ему события и эмоции, ольфакторные и проксемические условия, а также фоновые знания автора текста и его адресата (экстралингвистический или ситуативный контекст). Представление о контексте – имеется ли в виду отрывок текста, речи, фрагмент реальности и т.д. – подразумевает при этом относительную связанность его элементов. Но модальность или, точнее, медиальность такой связи оказывается принципиально разной уже на уровне текста, поскольку его собственная внутренняя связь (или в лингвистической терминологии: когерентность текста – от латинского cohaerens, взаимосвязанный) «проявляется одновременно в виде структурной, смысловой и коммуникативной целостности, которые соотносятся между собой как форма, содержание и функция»80. Говоря проще, это означает, что связность текста не может быть определена в строго лингвистических категориях и имеет, на чем в отечественной науке настаивал, в частности, А.А. Леонтьев, нелингвистическую природу81. Признание этого обстоятельства выразилось, как известно, в осложненном расширении лингвистического анализа за счет учета когнитивных, психологических и поведенческих характеристик речевого общения.
