Коллектив авторов - Социология вещей (сборник статей)
Несмотря на то, что задаток, подобно залогу при получении кредита, на протяжении трех веков превращался в свойственные секуляризованному модерну денежные «вознаграждения», в своем историческом существовании в качестве Божьей копеечки он не был договором купли-продажи, якобы скрывавшимся под религиозной маской христианского благочестия. Способность христианской веры служить источником санкций воплотилась в целом ряде материальных предметов, обладавших реальной публичной властью. Это была функциональная составляющая рассматриваемого нами конкретно-исторического периода.
Конкретная сумма «Божьих копеечек», которую следовало выплатить в качестве задатка, рассчитывалась исходя не из стоимости «упущенных возможностей» продавца или «естественной цены» обещанного товара. Здесь достаточно было – исходя из критериев монетарных отношений в религиозных, купеческих и юридических институтах того времени – сослаться на санкцию христианской веры в той мере, в какой представитель некупеческого населения мог связывать себя клятвами на святых реликвиях или на мече, повернутом таким образом, чтобы его эфес и рукоятка образовывали крест. Как следует из самого выражения «Божья копеечка», гарантом соблюдения договоров могла служить и самая мелкая денежная единица, поскольку ее функцией было установить материальную связь между договором и внешней санкционирующей силой живого Бога, который в те времена считался материально присутствующим (нельзя не сказать) в тысяче различных вещей. Эта логика связывания социальной санкции с материальным получила продолжение в теории «вознаграждений», хотя в наше время их санкционирующая сила заключена во всей системе правосудия светского государства. Конечно, в момент их появления на свет монархическое государство, частью которого были суды, все еще черпало собственную легитимность в божественном праве. Только в XVIII веке английская юриспруденция предприняла серьезную попытку истолковать «вознаграждения» в терминах совершенно светской коммерческой логики субъективного соглашения, заключенного автономными индивидами.
Дематериализация вознаграждений: несостоявшийся проект просвещения
Какое бы теоретическое обоснование ни подводилось под «вознаграждения», в юриспруденции они определялись как материальные факты, наличие которых необходимо «для того чтобы обещание могло стать предметом [судебного] иска» (Holdsworth, 1942: Vol. 8, 7). Учитывая, насколько сильное влияние на формирование дискурса социальных наук оказали Дэвид Юм, Адам Смит и другие представители Эдинбургской школы моральной философии, нелишне отметить, что шотландское право было ближе к континентальным правовым системам, которые усматривали в устных договоренностях достаточные основания для подачи иска (causa), чем к английскому праву (оно, как я уже говорил, придерживалось римской максимы относительно «голых пактов» и не принимало идеи «связующей устной формулы» (stipulatio)). Для Смита это означало, что английский закон был более истинным выражением того, что Юм называл «естественной историей человека»: «Право Шотландии и большинства других европейских наций по сути является гражданским правом, оно не приемлет лишь того, что nuda pacta не могут служить основанием для иска… Английский же закон сложился как система до открытия «Пандектов» Юстиниана… Поэтому он меньше заимствует из этих законов, чем закон любой другой европейкой нации; поэтому же он больше заслуживает внимания мыслящего человека, более других опираясь на естественные чувства человечества» (Smith, 1982: 98. Курсив мой).
В своем рассмотрении происхождения договорных обязательств А. Смит проводит различие между простым выражением обещания, не имеющим обязывающей силы, и торжественно сформулированным вербальным заявлением, римским stipulatio, которое такой силой обладает. Относительная непосвященность его в детали английского права, возможно, и была причиной неверного описания им «соображений» («вознаграждений») как эквивалента «causa» в церковном и континентальном праве. Смит полагал, что соображение есть «обещание не забыть сдержать обещание»: «Так же как в римском праве никакие обещания не обязывают к действию, если не подкрепляются особыми оговорками, в английском праве «соображения» или причина для выполнения обещаний изначально были необходимы для придания им обязывающего характера. Если кто-то пообещал своей дочери определенную сумму денег, подобное есть «соображение» и поэтому он обязан выполнить обещанное. Если же он пообещал то же самое чужой дочери, его обещание есть sine causa, и если дочь другого человека не является ему родственницей, из этого обещания не обязательно родится соответствующее действие. Если я вам что-то пообещал, это не значит, что я обязательно это сделаю, но если я при этом пообещал не забыть своего обещания, первое оказывается обязательным к выполнению, а последнее обещание есть то соображение, которое сделало его таковым» (Smith, 1982: 473. Курсив мой).
Неправильно истолковав «соображения» («вознаграждения»), Смит игнорирует и материалистический образ мысли, несомненно присутствующий в факте признания английским законом двух типов вознаграждений. «Вознаграждения, – пишет Блэкстон, – могут быть либо основанными на моральных соображениях (good consideration), либо стоимостными. На моральных соображениях основываются вознаграждения по зову крови, естественной любви и привязанности, когда человек, движимый щедростью, порядочностью и естественным долгом, жалует поместье близкому родственнику; стоимостными являются соображения, касающиеся денег, заключения брака и т. п., – всего того, что закон рассматривает как некий эквивалент сделанного дара; поэтому такие вознаграждения находят свою опору в правосудии» (Blackstone, 1979; Vol. 2, 279).
Если, как я уже говорил, подобные соображения кажутся выражением стоимостной логики рыночного обмена, но не являются таковыми, то вознаграждения по моральным соображениям лишены даже кажущейся связи с рыночной логикой. Свидетельством вознаграждения, основанного на благих соображениях, являлось кровное родство между сторонами (на момент заключения контракта). Сын мог привлечь к суду отца за неисполнение им обещания продать к моменту женитьбы земельный участок; дочь врача могла привлечь своего отца к суду за невыполнение обещания выплатить ей определенную сумму в случае, если он успешно проведет курс лечения кому-то из пациентов (Holdsworth, 1942: Vol. 8б 12). Фактическая материальность таких «благих» соображений состоит в родственных связях, и в таких случаях реальная необходимость в передаче ценного предмета отсутствует. Как следует из правового обоснования, принимающего родство за разновидность «соображений», решающим в материальных соображениях является не перенос или отчуждение, дополняющие исходящее от другой стороны обещание, а наличие чего-то материального в качестве социального факта.
Представление о социальной материальности как о фактическом элементе понятия «вознаграждение» трудно выразить языком современной социальной теории. Однако только из-за того, что, как ясно показал Латур (1993: 11, 50–5), современная теория требует жесткого разделения общества (сферы, действующим принципом которой является человеческая субъективность) и природы (сферы, действующий принцип которой – физическая причинность). В таком контексте социальные объекты, подобные договорам, должны рассматриваться как выражения субъективных намерений, да и само общество следует понимать как разновидность добровольного договорного соглашения. Поэтому требование дополнения контракта материальным компонентом, таким как «вознаграждение», предстает чем-то в высшей степени загадочным. Теоретическое затруднение, привносимое этой загадочностью, описано в первом проекте «науки» о человеческом обществе – в «Трактате о человеческой природе» Дэвида Юма: «Далее я замечу следующее: если всякое новое обещание возлагает новое нравственное обязательство на лицо, дающее его, и если это новое обязательство проистекает из воли данного лица, то это один из самых таинственных и непостижимых актов, какой только можно себе вообразить; его можно было бы даже сравнить с пресуществлением или с посвящением в духовный сан, при которых известная формула в связи с определенным намерением совершенно изменяет природу внешнего объекта и даже человеческого существа» (Юм, 1996: 564).
Прояснить этот «таинственный и непостижимый акт» Юм пытается путем постулирования ряда «искусственных» психологических объективаций, начиная с «Я» и кончая обществом. При всей субъективности того и другого, обе эти сущности связаны с материальными предметами двухслойной структурой наших страстей, и этот факт Юм пытается доказать научно: при рассмотрении человеческой страсти к собственности, он заводит речь о каузальности (Юм, 1996: 360–366). Эту каузальность следует понимать в терминах двойной референции человеческой страсти к собственности: последняя вызывает чувства не только удовольствия, но и гордости. Чувство удовольствия относится к самим внешним материальным предметам как к собственной причине; чувство же гордости имеет своим референтом искусственный внутренний объект, который Юм называет «Я». Когда своекорыстие подсказывает человеку, что получить и сохранить за собой собственность можно только сделав общепризнанным право каждого на собственность в качестве необходимого условия рыночной системы обмена собственностью, тогда это новое чувство публичного интереса и порождает искусственный объект, называемый обществом. Значит, общество является чистым объектом человеческой субъективности; собственность же как главное отношение в обществе оказывается – благодаря названной двойной референции человеческой страсти – одновременно и социальным, и материальным объектом. Все это настолько таинственно, что от католического религиозного предрассудка, каким является пресуществление, отличить «пресуществление» материальных объектов в социальные (в качестве частной собственности) Юму удается только через утверждение, что церковь, в отличие от коммерческого общества, совсем не обладает чувством «публичного интереса» (Юм, 1996: 556–565).
