Владимир Макарцев - Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России
Вообще современники, особенно «образованное общество», не придавали этому значения. Наверное, поэтому и считали, что «умом Россию не понять» (хотя как волшебно это сказано). Как говорил Николай Коркунов, известный правовед конца XIX века, отличавшийся оригинальным взглядом на общество, «сословные начала, упорно сохраняемые законодательством, в действительности так чужды русской жизни, что у нас не редкость встретить человека, который и сам не знает, к какому сословию он принадлежит».[430]
Скорее всего это утверждение… ложно! Как ни дико это звучит, но мы не верим современнику тех событий.
Судите сами: у каждого сословия был свой «собственный» паспорт, в котором пункт № 2, т. е. второй пункт сразу после имени, требовал записи состояния – «звания». И только потом шло «время рождения», «вероисповедание», «место жительства», «семейное положение» и т. д. А исковое заявление в суд оформлялось еще точнее, еще адреснее: сначала (!) звание, потом фамилия-имя-отчество или прозвище и только потом – место жительства, свидетели и т. д.[431] Это говорит о том, что судебное производство, ориентируясь по званиям, делало выборку именно по ним, т. е. по принадлежности к сословию, а не по именам. Что абсолютно логично, поскольку звание определяло и выбор правовых инструментов, выбор правового поля – а оно у разных сословий было разным.
К этому нужно добавить, что каждому отдельному сословию паспорта выдавались на разный срок, что тоже было очевидным сословным маркером. Дворянам, чиновникам, духовенству, почетным гражданам, купцам и разночинцам – бессрочный. Мещанам, ремесленникам и сельским обывателям – на пять лет или год, на три или на один месяц.[432]
Свою принадлежность конкретному сословию действительно могли не знать только те, у кого не было паспорта, фактически изгои, как Паниковский из «Золотого теленка», на могиле которого Остап Бендер написал «человек без паспорта». Будучи профессиональным юристом, Н. М. Коркунов просто не мог не знать и об уголовной ответственности за «бродяжничество» и отказ «доказать свое состояние или звание», предусмотренной ст. 950–952 «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1885 г.». В соответствии с ними «задержанные, как упорно отказывающиеся объявить о своем состоянии, звании или месте жительства, немедленно подвергаются суду и наказанию». Статья 951 (10 июня 1900 г.), в частности, предусматривала: «Бродяга, называющим себя непомнящим родства… присуждается: к отдаче в исправительные арестантские отделения на четыре года, потом же водворяется на острове Сахалин».[433]
Свое звание действительно могли не знать те, кому не надо было отлучаться из мест приписки далее 30 или 50 верст (до 1906 г.). А по переписи 1897 года лишь четверо из каждой тысячи респондентов не отнесли себя или никак не отметили свою принадлежность к какому-нибудь сословию,[434] что составляет порядка 32,5 тыс. человек (при населении в 130 млн.).
Тогда именно «звание» и есть индикатор социального потенциала индивида, социальная стоимость человека, его цена, маркер сословной принадлежности. Оно стоит на первом месте, опережая даже «вероисповедание», а Россия, между прочим, была по закону православным государством, где вопрос религиозной принадлежности был вопросом государственной важности (свобода вероисповеданий была провозглашена 5 окт. 1906 г.). И именно «звания» бросаются в глаза, поражая наше воображение, казалось бы, беспорядочным калейдоскопом, когда мы читаем списки депутатов Государственной Думы.
Званиями гордились, их демонстрировали, ими козыряли при всяком удобном случае, к ним стремились и им поклонялись. Как самую настоящую вещь, их передавали по наследству, они распространялись и на жен, и на вдов чиновников, дворян, священников, купцов и мещан. Вместе с ними они получали, например, право на занятие предпринимательской деятельностью (ст. 534, «Правила приема на Гражданскую службу и определении к должностям», Свод законов, т. III. Изд. 1896 г.). Это была сословная привилегия, чем-то напоминающая сегодняшнее состояние дел в крупном бизнесе, командные посты в котором нередко занимают жены чиновников или их родственники. Сегодня, как когда-то в Российской империи, тоже существуют звания «заслуженных», академиков и член-корров. Звания писали на надгробных плитах, эта славная традиция сохраняется и сегодня, показывая нам то, чего мы не хотим видеть – нашу сословность (А. С. Кончаловский в интервью ВВС как-то назвал ее «средневековой ментальностью»[435]).
Пройдитесь по какому-нибудь старому московскому кладбищу, Ваганьковскому или Пятницкому, и увидите – «статский советник такой-то», «купец 1-й гильдии», «жена священника» (это тоже звание, предмет гордости для потомков), «заслуженный врач РСФСР», «член-корр. АН», «инженер-полковник», «премьер-министр СССР» и т. д. и т. п. Существует даже кладбище для привилегированных покойников – Новодевичье, на котором, правда, как говорят, уже не осталось свободных мест.
Спрашивается, если мы украшаем могильные камни правами ушедших людей, то какова же сила этих прав среди людей живых?
Кроме того, мы же понимаем, что, получив однажды бессрочный паспорт, ты действительно мог уже и не думать, к какому сословию принадлежишь, и действительно мог наслаждаться всей полнотой свободы, считая, что «умом Россию не понять». В этом смысле Н. М. Коркунов, отец которого носил звание академика, был прав потому, что себя ограниченным в правах он не чувствовал. А значит, он не ощущал своей сословности, поэтому не видел и сословности других.
Именно его парадоксальное заявление указывает нам на источник нашей исторической слепоты, источник устойчивого непонимания того, что в действительности представляла собой наша история. Поскольку актором в ней выступало высшее сословие, то все, что в ней происходило, несет на себе печать его отношения и его восприятия происходящего. Печать его ощущений, которые и сохранила для нас история в письменном виде. А они, естественно, не шли дальше сословных границ.
Э. Дюркгейм говорил, что «именно из ощущения исходят все общие идеи, истинные и ложные, научные и ненаучные». И тогда задача социолога заключается в том, чтобы выбрать максимально объективные внешние признаки и таким образом освободить социальные факты от индивидуальных ощущений, в которых они проявляются.[436]
Нам кажется, что наличие сословных паспортов, в которых на первом месте ставится «ценник» индивида в виде его звания, судебная практика и данные переписи 1897 года представляют собой вполне объективные внешние признаки социального факта. И именно они позволяют нам усомниться в объективности ощущений Н. М. Коркунова и «поймать» его на подмене объективно существовавшей реальности субъективными представлениями о ней.
Даже революционеры, в большинстве своем принадлежавшие одному из высших сословий и не замечавшие этого, могли рассчитывать на облегчение своей участи в случае провала благодаря именно этому обстоятельству, поскольку в сословном обществе социальные свободы и права человека (а они не тождественны политическим) не предоставляются отдельному индивиду. Они есть прерогатива того или иного сословия в целом.
В этом смысле характерны всякие исторические изыскания, которые у нас любят проводить недобросовестные и, как правило, плохо образованные авторы на телевидении или в других СМИ, рассказывающие нескончаемые байки о том, как «ненапряжно» проводил, например, В. И. Ленин свою ссылку в Сибири.
Однако никому и в голову не приходит рассказать нам о том, что ссылка это была всего лишь административная, и что ни один суд не лишал ссыльного «прав состояния». Она не была «сопряжена почти ни с какими правоограничениями, кроме ограничения права передвижения».[437] Больше того, как утверждал Б. Г. Бажанов в своей книге «Воспоминания бывшего секретаря Сталина», царская полиция, посылая революционеров в ссылку, обеспечивала их постоянным жалованьем, оплачивавшим их стол, квартиру и прочие расходы[438] (В. И. Сталин, по словам Н. С. Хрущева, говорил о трех рублях казенного содержания в Туруханской ссылке). То есть и В. И. Ленин, и его жена пользовались всеми привилегированными правами дворянского сословия, даже находясь в ссылке. Отсюда мягкость режима, относительная, конечно, – в то время жить в ссылке, да еще и «под надзором», или просто доехать в «места не столь отдаленные» было не сахар. Причем она была второй частью наказания, первой – четырнадцать месяцев отсидки в КПЗ (в крепости без центрального отопления). Тоже не сахар.
Сегодня у нас административное наказание обычно не идет дальше штрафа или 15 суток ареста. А при царе оно представляло собой год «предвариловки» и три года в Сибири, между прочим, без суда, просто по постановлению полицейских властей (хотя надо сказать, что это было результатом т. н. Исключительного положения или «Положения о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия» от 14 августа 1881 г., которое просто «забыли» отменить, и оно действовало вплоть до октября 1917 г.). Как говорится, почувствуйте разницу. Это, кстати, объясняет стремительный отъезд В. И. Ленина за границу – рецидив грозил ему ограничением или лишением прав состояния, а значит, мог лишить его возможности участвовать в революционной борьбе.
