Марина Могильнер - Изобретение империи: языки и практики
Постепенное становление географии как области научного знания в современном понимании этого слова выдвинуло на первый план концепцию «естественного» региона (ландшафта), как особого пространства, характеризующегося внутренним единством всех его составляющих и доступного непосредственному восприятию человека. Новое понимание географии как страноведения способствовало возрастанию значимости этой дисциплины – в том числе и как предмета школьного курса. Ландшафтная концепция хорошо отвечала воспитательным задачам учебного заведения: она вводила ученика в постепенно расширяющееся пространство «родного края», помогала ему ощутить свое неразрывное с этим краем единство. Школьное страноведение было отлично приспособлено не только для воспитания верных граждан своего государства, оно обладало несомненным потенциалом для создания корректирующей воспитательной среды, в которой ученик мог незаметно для себя усвоить необходимые социальные нормы. Именно поэтому в 1910-1930-х годах география привлекала такое внимание педагогов всех европейских стран. В нашей стране именно география (точнее, комбинация страноведения/краеведения и природоведения) во многом легла в основу «комплексного» метода преподавания, пережившего недолгий расцвет в 1920-х годах. Изучение данного периода развития советской школы под этим углом зрения во многом могло бы способствовать лучшему пониманию как проблематики регионального самосознания, так и общественных процессов того времени.
К моменту становления ландшафтной концепции в географической науке в России уже существовала многолетняя традиция школьного преподавания региональных делений имперского пространства. При этом развитие идей в этой сфере шло в сторону все возрастающего значения, приписывавшегося природным факторам, в ущерб историческим и этническим различиям областей. Однако само многообразие классификационных схем не могло способствовать складыванию устойчивых представлений о границах отдельных «пространств». Вместо этого учащимся предлагались два взаимно дополняющих друг друга способа осмысления территории Российского государства. С одной стороны, в сознании закреплялась карта административного деления на губернии. Именно губерния в наибольшей степени могла претендовать на роль «родины» – промежуточного пространства между отдельным человеком и всей страной. С другой стороны, к началу XX века в школьной литературе устойчиво закрепился ряд зрительных образов, связанных с отдельными областями империи – областями всем известными, но достаточно неопределенно локализуемыми в пространстве.
Интересно в этой связи сравнить особенности школьного родиноведения в России и Германии [648] . Представляется вполне вероятным, что первоначально идея изучения географии как последовательности расширяющихся областей возникла как результат приложения общих педагогических теорий к задачам преподавания конкретного курса. Однако к концу XIX века она приобрела особую популярность, способствуя кристаллизации особого школьного курса, посвященного изучению родного края. На рубеже XIX–XX веков в Германии, как и в России, изучению родиноведения в школе стало придаваться особое значение. Как и в России, в Германии понятие «малой родины» (Heimat) выполняло важную функцию, соединяя в сознании людей образ локальной общности, отдельного региона с образом всей страны. Через это понятие оказывалось возможным соединить прошлое и настоящее своего города, своей земли с судьбой всей Германии [649] . Сходные задачи выдвигал и школьный курс родиноведения в России. В России, однако, в отличие от Германии, «родной край» не имел узнаваемых очертаний, его границы по необходимости повторяли административное деление империи, не заключая в себе характерных типов жителей этих пространств. Малая родина в России легко сжималась до горизонта одного села и столь же легко простиралась до пределов большого «отечества», а ее ландшафт, открывавшийся со страниц школьных учебников, был тих и благостен, не тая в себе и намека на те потрясения, которые пришлось пережить стране в наступавшем столетии.
Павел Варнавский Границы советской бурятской нации: «национально-культурное строительство» в Бурятии в 1926–1929 годах в проектах национальной интеллигенции и национал-большевиков [650]
Период становления советской власти на восточных окраинах бывшей Российской империи пришелся на 1922–1924 годы. В процессе формирования новых инструментов интеграции и управления многонациональным населением Сибири и Дальнего Востока большевики, выигравшие Гражданскую войну благодаря поддержке «инородческих» национальных движений и в достаточно короткий срок поставившие эти движения под свой контроль, стимулировали комплексный процесс перекройки границ в регионе – политических, территориальных, социальных, лингвистических и т. д. Процесс этот проходил как на уровне институций (к примеру, определение территориальных и политических границ республики осуществлялось в контексте взаимодействия центра, бурятской большевистской организации и советских региональных структур управления), так и на уровне персоналий (это отчетливее всего проявилось в ходе выработки курса языковой реформы, где конкурировало три проекта: латинизация бурятского алфавита – Б. Барадин; его кириллизация – Г. Санжеев; и «архаизация», то есть сохранение традиционной старомонгольской письменности – Г. Цыбиков).
Это, в свою очередь, привело к тому, что конституирование новой власти на национальных территориях чаще всего оформлялось в виде советских автономий: в РСФСР было создано огромное количество национально-территориальных образований, возглавляемых, как правило, «национал-большевиками», то есть представителями «коренных» этносов, являвшимися членами ВКП(б). Кроме того, большевики намеревались разработать программу культурной модернизации народов Сибири и Дальнего Востока, с помощью которой в краткосрочной перспективе они стремились усилить авторитет собственной власти среди местного населения, а в долгосрочной – интегрировать «разношерстное» в этнокультурном смысле население в единое советское политико-идеологическое пространство. Программа культурной модернизации оформлялась в виде идеологемы национально-культурного строительства, причем она зачастую реализовывалась в уникальной ситуации взаимодействия, пусть и вынужденного, дореволюционной национальной интеллигенции и большевиков – выходцев из местного населения.
Данная статья посвящена немаловажному в контексте становления и развития бурятской национальной автономии процессу – разработке интеллектуальной и политической элитой новообразованной республики (как старой интеллигенцией, так и местными большевиками) собственного проекта нациестроительства, конструированию ими границ бурятской нации. Автор при этом исходит из утверждения, что новый национальный проект создавался представителями «старой» интеллигенции, сформировавшейся в досоветский период, и модифицировался местными большевиками в контексте коммунистических идей и практики. Этот проект нес на себе несмываемую печать «буржуазного национализма», столь нелюбимого большевистскими вождями. Уже к 1926 году стало совершенно очевидно, что дальнейшее развитие постимперских территорий будет определяться политикой победивших российских революционеров. Националистически настроенная интеллектуальная элита была вынуждена адаптировать специфику националистической риторики к требованиям советского идеологического текста. С другой стороны, в силу ряда причин общероссийского масштаба, анализ которых не входит в задачи данной работы, большевики не могли осуществлять (и на тот момент – не стремились) жесткий контроль над процессом конкретного наполнения программы национально-культурного строительства региональной элитой.
Подобное стечение обстоятельств привело к тому, что «национально-культурное строительство» по своей форме превратилось в некий компромисс, примирив на время националистические претензии старой интеллигенции и революционный запал новой властной элиты. В то же время вербализованная программа развития бурятской культуры в некотором смысле вступила в противоречие с известным сталинским определением национальных культур: проект бурятской политической элиты был направлен скорее на создание «социалистической по форме, национальной по содержанию» бурятской культуры, нежели наоборот. Именно эта особенность программы культурного строительства в Бурятии позволяет охарактеризовать ее как оппозиционную по отношению к официальной идеологической доктрине, но одновременно создававшуюся в контексте этой доктрины.
Необходимо отметить, что созданию концепции национально-культурного строительства, в рамках которой большевики и националисты если и не сотрудничали, то, во всяком случае, не соперничали друг с другом открыто, предшествовал продолжительный период противостояния. Он был связан с борьбой за контроль над процессом оформления и институционализации Бурятской автономии, когда каждая из сторон имела и пыталась реализовать собственную программу национально-государственного строительства.
