Владимир Макарцев - Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России
То есть товарные отношения в деревне к концу XIX века, конечно, нарастали, но можно ли их назвать по-настоящему капиталистическими? В своей знаменитой работе «Развитие капитализма в России» В. И. Ленин пришел к выводу, что «обломки дореформенного строя (прикрепление крестьян к земле и уравнительное фискальное землевладение) окончательно разрушаются проникающим в земледелие капитализмом».[276]
С ним трудно спорить. Эта работа до сих пор считается образцом научной мысли и ценным источником по аграрным отношениям конца XIX – начала XX века. Но ведь и до установления крепостного права на Руси, и при крепостном праве был рынок со свободными хлебопашцами, были арендаторы, были поденщики, были богачи и бедняки. Масштабы, правда, не те – средневековье, да и населения было меньше. Хорошо известно, что с древнейших времен, повторимся, собственность вообще, рынок вообще и товарные отношения вообще существовали в том или ином виде всегда и везде.
Не случайно Макс Вебер отмечал, что «стремление к предпринимательству», «стремление к наживе», к денежной выгоде, к наибольшей денежной выгоде само по себе ничего общего не имеет с капитализмом. «Это стремление наблюдалось и наблюдается у официантов, врачей, кучеров, художников, кокоток, чиновников-взяточников, солдат, разбойников, крестоносцев, посетителей игорных домов и нищих – можно с полным правом сказать, что оно свойственно all sorts and conditions of men (людям всякого рода и состояния, – В. М.) всех эпох и стран мира, повсюду, где для этого существовала или существует какая-либо объективная возможность». Подобные наивные представления о сущности капитализма принадлежат к тем истинам, от которых раз и навсегда следовало бы отказаться еще на заре изучения истории культуры. Безудержная алчность в делах наживы ни в коей мере не тождественна капитализму и еще менее того его «духу». Но, подчеркивал он здесь же, капитализм безусловно тождественен стремлению к наживе в рамках непрерывно действующего рационального капиталистического предприятия, к непрерывно возрождающейся прибыли, к рентабельности.[277]
Сомневаться в рентабельности помещичьего хозяйства, нам кажется, было бы наивно. Она была заложена в условиях освобождения крестьян, ставших особенно выгодными именно для помещиков. Конечно, владения у всех были разные, было множество мелких и убыточных поместий, да и не все помещики оказались эффективными хозяевами даже в этих стерильных для них условиях. К тому же серьезный удар по освобожденным помещичьим хозяйствам нанес кризис «хлебных цен» конца XIX – начала ХХ веков. Но кто хотел заниматься своим хозяйством, имел все шансы достичь успеха. Ведь Освобождение 1861 года, отменив последнюю сословную обязанность помещиков перед государством – социальную защиту крестьян, окончательно и по-настоящему свободными сделало только их и только в 1861 году. Эта обязанность достаточно серьезно мешала помещикам, не давая им насладиться всей полнотой свободы образца 1785 года. Так, один из поборников дворянских прав писал накануне Освобождения: теперь «мы будем платить за работу, и не будем содержать тунеядцев», «законного требования на нашу щедрость уже более не будет».[278]
Какова была барская щедрость, можно представить себе хотя бы из школьного курса литературы; у А. С. Пушкина, например, было стихотворение «Деревня», помните: «Приветствую тебя, пустынный уголок», а дальше:
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.[279]
«Неумолимый владелец», помещик, живший чужим трудом, себя тунеядцем не считал, ему были обязаны все, а он – никому. Это и есть настоящий барин, настоящее русское барство, некоторые проявления которого можно обнаружить даже сегодня. Не зря же глава администрации Президента РФ Сергей Иванов как-то сказал: «Государственным служащим всех рангов нельзя барствовать; нужно подавать личный пример безупречного поведения и скромности».[280] Вот так, ни много, ни мало – барствовать нехорошо, с другой стороны, законом не запрещается!
А крестьяне, получив личную свободу, попали теперь уже в социально-экономическую несвободу, в кабалу, благодаря которой помещики стали на них неприкрыто наживаться. При этом раньше, даже если судить по цитате о «тунеядцах», закон им этого не позволял (ст. 1900 «Уложения о наказаниях» 1845 г. на сайте РГБ). Наживались буквально на всем, на искусственно устроенной чересполосице, на несправедливых нарезах крестьянской земли, на временно обязанном положении крестьян и на многом, многом другом.[281]
Благодаря этому, как писал в начале ХХ века известный просветитель и экономист Н. А. Рубакин, «в руки первенствующего сословия после 1861 г. перешло не менее 10 миллиардов рублей, не считая того, что получили, закладывая свои имения, другие частные землевладельцы. Правда, за последние 40–50 лет земельные богатства уходили и уходят от них, но в то же время в громадных размерах притекали и притекают, в силу определенных условий русского уклада жизни, богатства денежные; и те, кто до этого времени жил, отчуждая неоплаченный труд под видом земельной ренты, имел возможность и после продажи, отчуждения или залога своего имения продолжать это свое дело его отчуждения, но лишь под видом % на капитал, как бы (выделено В. М.) свалившийся ему с неба».[282]
Не отставало от них и государство. Только по выкупным платежам крестьяне переплатили к 1906 году почти три цены (по рыночным ценам 1861 г.), выкупив таким образом не только землю, но и самих себя в трех поколениях. Мало того, они оплатили еще и дворянский долг в размере 425 млн 503 тыс. 61 руб., который был включен в выкупные платежи.[283] Один из ведущих специалистов этого периода профессор Н. А. Троицкий утверждает, «крестьяне были обмануты и ограблены, вышли из рабства у помещиков в кабалу к тем же помещикам».[284] А современник реформы и революционер Н. П. Огарев прямо называл Освобождение «новым крепостным правом» («Разбор нового крепостного права» на сайте РГБ).
Но можно ли считать грабеж капитализмом, где здесь «непрерывно действующее рациональное капиталистическое предприятие», где «дух капитализма»? Рентабельность еще может как-то присутствовать даже в грабеже, но с рационализмом проблема: постоянный грабеж истощает источник собственной рентабельности, это все равно что пилить сук, на котором сидишь.
В. И. Ленин называл пореформенное время переходным периодом и доказывал, что к концу XIX века на селе установились вполне капиталистические отношения – «Капитализм впервые порвал с сословностью землевладения, превратив землю в товар».[285] Все верно, земля стала товаром, но только сословность никуда не делась. Для помещиков земля и до Освобождения была товаром, они ее свободно покупали и продавали, а у крестьян ее как до освобождения не было, так и после не много прибавилось, так как субъектом поземельных отношений стала сельская община. А надельной земли, которая находилась в личной собственности, многим не хватало даже на прокорм. Фактически крестьянские наделы оставались в сословном владении, хотя формально земля стала их «золотой» (судя по выкупной цене), но на самом деле ничего не стоившей собственностью.
Большая же часть земли оставалась в собственности дворянского сословия. Так, к концу XIX века 10,5 млн бедных крестьянских хозяйств (примерно 50 млн человек) имели 75 млн десятин земли, и практически столько же (70 млн десятин) приходилось на 30 тыс. крупных помещичьих латифундий (примерно 150 тыс. человек).[286] Существенный рост крестьянских земель наблюдается в период революции 1905 года, который был вызван скорее массовым исходом из села помещиков, чем развитием капитализма («паническая распродажа дворянских земель»[287]). Тем не менее, и после революции дворянское землевладение составляло порядка 62 % всей частновладельческой земли.[288]
В какой-то степени способствовали развитию капитализма в деревне, конечно, и столыпинские реформы, и деятельность Крестьянского поземельного банка, который взвинчивал цены при покупке дворянских земель и перепродавал их крестьянам под свой, разорительный для них, процент. Видимо, поэтому даже современники не считали его деятельность капитализмом: по их мнению, банк просто скупал «по повышенным оценкам, т. е. по хорошим ценам, земли дворянские, которые с выгодой для Банка перепродаются им крестьянам в кредит, за который идут ему проценты, а крестьяне, нуждаясь в земле, идут на явно невыгодные для них покупки… Деятельность Банка… перешла в конце концов в земельную спекуляцию, но зато стало легче дышать дворянскому землевладению».[289]
