Евгений Елизаров - Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре
Но продолжим. Считается, что в обоснование судебных решений кладется привязанность ребенка к одному из родителей. Но не секрет, что, при равной любви к нему обоих родителей и его к ним, на чашах незримых весов оказываются и знаки родительского внимания и подарки. Не последнюю роль играет тот факт, что проявления повседневной отцовской заботы не ощущаются ребенком непосредственно (особенно, если речь идет о малолетнем), в то время как горение матери – у него прямо перед глазами. Здесь уже приводился тот факт, что в глазах ребенка даже «кормилец» семьи – это не тот, кто приносит в дом деньги, но та, что ставит тарелку на стол. Поэтому возможности объективно решить и этот вопрос не существует, все решает только сложившийся стереотип общественного сознания, и действительные права и интересы ребенка учитываются меньше всего. Добавим, что ко времени развода супруги заметно отдаляются друг от друга, при этом у матери остается значительно больше возможностей настроить ребенка против отца.
Правоприменительная практика большинства европейских стран складывается так же, как и в России, другими словами, и за рубежом дети при разводе остаются у матери.
9.5. Распад союза
9.5.1. Бегство от брака. Возврат к конкубинату
Вывод из всего сказанного очевиден. Если нет равного права на зачатие, уверенности в том, что зачатый ребенок будет рожден, рожденный не будет брошен, а вскормленный и выращенный не будет отнят при разводе, никакого равенства прав на семейное строительство не существует.
Между тем мужчина всем протяжением истории воспитывался отнюдь не на равенстве полов, но на безусловном главенстве в семейном союзе, и уж во всяком случае на том, что дети – это прежде всего его дети. Традиция такого воспитания прочно укореняется едва ли не в генной памяти пола. Даже сегодня он еще хочет верить, в то, что зачатый им ребенок – по меньшей мере и его продолжение. Отсюда положение вещей, которое складывается в современной Европе и в России, окончательно уничтожает не только семью, но и мужчину. Активно культивируемое представление о том, что ребенок является подарком ему, от которого он, «как маленький мальчик» обязан прыгать от радости, узнав о возможности его появления на свет, лишь подчеркивает то обстоятельство, что дарованным самой природой правом на отцовство он уже не обладает. Лишенный такого права, он перестает быть мужчиной в том понимании этого слова, которое воспитывалось всем ходом развития (не только европейской) цивилизации, поэтому допустимо утверждать: если сама цивилизация по сию пору продолжает формироваться им, то и она сама сегодня оказывается на перепутье.
Нет нужды доказывать, что потребность в статусе главы дома развита у мужчины в точно такой же мере, как и комплементарная потребность женщины быть ее «шеей», но сегодня уже в самой возможности брака мужчина обязан видеть не что иное, как милость. Культурная норма принуждает его просить женщину и обязывает видеть счастье в ее согласии. Женщине предоставляется право требовать особого отношения к себе и при этом отвергать любые встречные настояния; все предоставляемое ему – это только снисхождение. Словом, мы уже давно имеем дело с кристаллизовавшейся культурной традицией, согласно которой он должен заслужить право реализовать свое природное назначение, в то время как его спутнице возможность семейного строительства открывается самим фактом ее рождения.
Мы помним, что все начиналось с вторжения социума в жизнь патриархальной семьи, в результате чего между ним и индивидом вставал сертифицированный посредник, и последующего становления специализированного института. Мощный импульс процессу разложения европейской семьи сообщал культ Прекрасной Дамы. Однако даже пышный ритуал куртуазного служения ей, который складывался в Средние века, ставил в подчиненную роль лишь добивающегося милости женщины, – заключенный брак немедленно расставлял оба пола по своим местам:
…довольно болтовни.
Скажу я прямо: ваш отец согласен
Вас выдать за меня. Сошлись в приданом.
Хотите, нет ли, быть уж вам за мною.
Я буду мужем, Кет, как раз по вас.
<…>
Я родился, чтоб укротить вас, Кет[587].
Сегодня же от мужчины требуется и после свадьбы оставаться тем, кем он был в обряде ухаживания – мальчиком-пажом, слугой, рыцарем. Но только не главой создаваемого прежде всего им «дома», не тем, кем ему назначено быть и самой природой и внутренней органикой социума.
Естественно, это не может не порождать конфликт с древнейшим инстинктом вожака и демиурга, каким во все времена был мужчина, не взламывать его гендер. Уже только поэтому навязываемая новым трендом культуры роль исполняется (если вообще исполняется) лишь для сторонних зрителей. Последнее же обстоятельство обильно удобряет почву всех семейных раздоров.
Нет нужды доказывать и то, что инстинкт отцовства развит у мужчины в точно такой же мере, как и потребность в материнстве у женщины. Во всяком случае, несмотря на нередко встречающиеся попытки доказательств обратного, опровергнуть это невозможно. Правда, прочная эмоциональная зависимость между отцом и ребенком появляется не сразу, но только по мере становления между ними развитых форм знаковой коммуникации. Не случайно в старое время до достижения известного возраста дети жили на женской половине и практически не общались с отцом. Ранний развод (а большинство семейных союзов рвется именно в первые годы) и увод детей от родителя не оставляет возможности сформировать и укрепить связь между ними. А значит, врожденный инстинкт отца и семейного законодателя остается не реализованным. Неустранимое противоречие между этим инстинктом и той социальной действительностью, которая отводит мужчине вместо главенствующей второстепенную роль, складывается не только в России: в Европе вероятность распада его собственной, как, впрочем, и «среднестатистической», семьи возрастает год от года.
Повторим: ничем не подкрепленным декларациям прав цена невелика, они существуют только там, где действует механизм принуждения к их неукоснительному исполнению. Между тем сегодня ни одна шестерня государственного механизма не провернется, чтобы обеспечить права мужчины на строительство семьи, и это эквивалентно полному их изъятию. Что касается России, то характерным является уже тот факт, что даже стимулирующие президентские программы увеличения рождаемости полностью игнорируют вклад отца, – даже в речевом обиходе выделяемый государством фонд не является родительским, но номинируется исключительно как материнский капитал. Уже одно это предоставляет исключительное право женщине в его расходовании. Так что с обеспечением прав «прекрасной половины человечества» пола все обстоит иначе, и это лишь усугубляет нарастающий кризис в отношениях полов и в реальных возможностях исполнения собственного назначения каждым из них.
Правда, и права женщины встречают известные препятствия. Так, например, взыскание алиментов давно уже стало серьезной национальной проблемой. Однако не следует сводить ее к растущей безответственности и бессовестности мужчины. Не следует объяснять ими и то, что уклонение от алиментов не встречает широкого общественного протеста, даже простого порицания со стороны «сильной половины». Впрочем, реакция социума не может быть сведена лишь к этому измерению проблемы. Страдательной стороной оказываются не только уведенные от отца дети, но и новая семья выброшенного из старой мужчины. В конечном счете страдает не только разведенная женщина, но и та, дети которой вынуждены делиться с чужой матерью. Иначе говоря, собирательная женщина – тоже. Поэтому в действительности вопрос обеспечения оставшихся без отца детей много серьезней, чем это кажется на первый взгляд.
Отсутствие однозначно негативной реакции на уклонение от алиментов объясняется стихийным действием глубинного инстинкта социума, еще не нашедшего в себе сил приспособиться к происходящим переменам. Адаптация этого сложного организма к той уродливой форме своего существования, в которой современный мужчина имеет лишь косвенное отношение к деторождению и дети давно уже не принадлежат ему, не являются продолжателями его дела, хранителями его ценностей, требует длительного времени. Начало кризису закладывалось даже не девять столетий назад культурой Прованса, а значит, и для его разрешения потребуется, возможно, не одно столетие, во всяком случае это не дело ныне живущих поколений. Потребует немалого времени и привыкание социума к низвержению ключевого субъекта нашей общей истории, нашей общей культуры. Поэтому чтобы ни предпринималось сегодня, противодействие ни в коем случае не будет сломлено, – скорее рухнет сама европейская цивилизация.
