Александр Балыбердин - Христианство как новая жизнь. Беседы с ищущими Бога
В высшей степени примечательно, что с особой настойчивостью этот вопрос зазвучал после Эпохи Просвещения, когда в результате буржуазно-демократических революций в Нидерландах (1568—1648), Англии (1640—1688), Франции (1789—1793) и борьбы американских колоний за независимость от Англии (1776—1783) к власти в этих странах пришло «третье сословие»39, терзавшееся именно этим вопросом. А как же ему было не думать о деньгах, когда, в отличие от дворянства и духовенства, третье сословие (буржуазия) платило налоги и должно было ежедневно думать о деньгах и, конечно, о власти и положении в обществе.
О чем же еще могли думать эти разбогатевшие Фигаро40 и Труффальдино из Бергамо41, еще вчера – плуты и пройдохи, а сегодня – «владельцы заводов, газет, пароходов»42. Истина, как «смысл реальности»43, их не интересовала. Труды античных философов и христианских богословов были недоступны – чтобы ознакомиться с ними, многим для этого сначала надо было научиться читать и писать. К чему они, конечно, стремились. Но не для того, чтобы, придя с биржи, провести вечер за чтением «Исповеди» блаженного Августина или «Омилий» святителя Григория Паламы, а чтобы научиться считать прибыль и подписывать выгодные сделки.
Выгода, расчет, торговый интерес, проценты, прибыль – эти слова были в ходу и раньше. Но люди, привыкшие в средние века, отдавать «кесарю – кесарево», умели и отдавать «Богу – богово»: не только строили храмы и монастыри, но и жили церковной жизнью, стремясь познавать истину – «Познайте истину и истина сделает вас свободными» (Ин. 8, 32) и пребывать в любви Божией – «Как возлюбил Меня Отец, и Я возлюбил вас; пребудьте в любви Моей» (Ин. 15, 9).
Это не мешало мыслящим людям средневековья интересоваться и даже профессионально заниматься наукой, о чем говорит тот факт, что философ и естествоиспытатель Роджер Бекон (1214—1292), астроном Николай Коперник (1473—1543), математик и механик, методолог Рене Декарт (1596—1650) и многие другие известные ученые были выходцами из духовного сословия. И все же, признавая важность научного знания, они считали его «лишь малой частью человеческого знания в целом»44. Известно, что отношения этих ученых с Католической Церковью складывались по-разному, но они не отрицали ни самой Церкви, ни ключевых положений ее догматики, антропологии и гносеологии, лежащих в основе христианского понимания просвещения. Более того, некоторые из них, например, Декарт, даже пытались рационалистически, то есть с научных позиций, обосновать существование Бога и Его Церкви.
Почему же в конце XVIII века Эпоха Просвещения попыталась, и не безуспешно, обрушить средневековый мiр? Особенно в католической Франции, где революция сопровождалась закрытием и разрушением храмов, осквернением и уничтожением икон, мощей и других христианских святынь. Спустя столетие с небольшим все это повторилось в православной России, где очарованные якобинским террором большевики попытались также до основания разрушить старый мiр и построить свой новый мiр, в котором, вопреки всем законам богословия и науки, «кто был ничем, тот станет всем».
Поскольку «Бог не в бревнах, а в ребрах», то важно подчеркнуть, что эти потрясения сопровождались разрушением не только бревен, но и ребер – уничтожением духовенства, всей «старой», то есть по-христиански мыслящей интеллигенции, и крестьянства, жизнь и само название которого неразрывно связаны с христианством. Эти боевые действия велись в разных странах с разной степенью остервенения, разными боевыми частями, которые имели своих вождей и пророков. Но под одним боевым знаменем – знаменем Эпохи Просвещения с призывом отказаться от «опекунства» христианской Церкви и «иметь мужество мыслить своим умом».
Именно так определил сущность Просвещения немецкий философ Имманиул Кант в статье «Что такое Просвещение?», изданной в 1784 г. В ней можно найти немало упреков в адрес средневекового общества, в котором люди, по мнению Канта, привыкли мыслить и жить чужим умом. Как дети привыкают во всем полагаться на родителей. Кант писал: «Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою, и врач, предписывающий мне такой-то образ жизни, и т. п., то мне нечего и утруждать себя»45.
На первый взгляд, в этих словах Канта немало справедливого. Действительно, в церковь, всем классом, как в комсомол, не ходят, и, входя в храм, «снимают шапку, а не голову» (Кураев). Одарив человека свободой, Бог ждет от него не слепого послушания, а любви.
Но никто и не утверждает, что совесть пастыря может заменить совесть прихожанина, и почему бы не спросить совета у хорошего врача или выписать мудрые наставления из хорошей книги? Тем более, почему бы не спросить совета у любящих и мудрых родителей? В том числе у Церкви, которую христиане с любовью называют «матерью», говоря: «Кому Церковь не мать, тому Бог не отец».
Почему же Кант и другие просветители предложили решительно порвать с Церковью и христианским мiром, который они называли старым, мрачным, темным, отжившим. Думается, не потому что Церковь будто бы «мешала развитию науки, культуры и просвещения». Тогда же М.В.Ломоносов (1711—1765) писал, что «наука и религия… в распрю прийти не могут, разве кто из некоторого тещеславия и показания своего мудрования на них вражду восклеплет»46. Причина в другом и, как часто это бывает, в доводах не рассудка (дианойи, ratio), а ума-разума, суждения которого, как мы уже знаем, зависят от всех жизненных сил человека.
Обратим внимание на то, как в своей статье Кант называет Церковь – не «матерью», а «опекуном». Это говорит о том, что философ не чувствует родства с Церковью, не любит и не сопереживает ей и потому стремится освободиться от ее «опекунства». Кант сначала захотел освободиться от Церкви и рассудок, ведомый сердцем Канта, подсказал причину, почему это следует сделать. Тем же, кто остался верен Церкви, их вера не мешала ни вчера, ни сегодня.
Миф о просвещении без любви
История показала, что в своем желании освободиться от «опекунства» христианской Церкви Кант был не одинок. Его поддержали другие философы и, в итоге, их общими трудами была создана новая концепция Просвещения, в которой главное место было отведено рациональному знанию – ratio и всему, что связано с ним.
Однако, идеи просветителей, возможно, так и остались бы на бумаге, если их концепцию не поддержали бы самые широкие круги общества – от Фигаро и Труффальдино до Маркса и Ленина. Среди них были те, кто, действительно, уверовал во всемогущество науки и с головой бросился в науку и новое просвещение – этих незаурядных людей мы узнаем в знаменитых образах Шерлока Холмса и Филиаса Фогга47. Но широкие массы были увлечены другим – перспективами, которые открывало новое просвещение.
Многие считали, что «старый» христианский мiр уже рухнул и на его развалинах в муках революций и войн рождается новое общество. Социалисты называли его социализмом, промышленники – индустриальным, технократы – технократическим, немецкие империалисты – Третьим Рейхом. Позже в XX веке «белые воротнички» назовут его информационным, представители транснациональных корпораций – обществом потребления, разочаровавшиеся в капитализме и социализме ученые – обществом конвергенции, утратившие веру атеисты – постхристианским.
«Светлое» будущее каждый выбирал по себе, но все были уверены в том, что светом в нем будет не жизнь во Христе, преисполненная любви к Богу и ближним, а научные знания. Поэтому в отличие от «старого» христианского просвещения, которое стремилось преобразить всю личность человека, «новое» просвещение, назвавшееся «светским», то есть «мiрским», обращалось только к его рассудку (ratio) и потому не требовало ни веры, ни молитвы, ни поста, ни возвышенных чувств, ни глубокого нравственного совершенствования, а только новых знаний, умений и навыков.
Платой за усердие учеников должен был стать конкретный и осязаемый успех, но не когда-то потом, а здесь и сейчас – в мiре сем. Потому что, как известно, «знания – свет, а незнание – чуть свет и на работу». Человек словно заключал с мiром сделку: я тебе – знания, ты мне – успех, деньги, положение в обществе. Ты – мне, я – тебе. Как на рынке. Все ясно и понятно. Никакой метафизики48.
Устоять перед искушением новым просвещением было трудно. Даже А. С.Пушкин (1799—1833) восторженно писал:
О, сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель49.
О каком «духе просвещения» пишет поэт? Судя по контексту стихотворения – это дух рационального, научного знания. Но христианство знает только один «дух просвещения» – Святого Духа, Бога любви, без которого все речи о «духе просвещения» и «духовности» – пустые разговоры.
