Абрам Ранович - Первоисточники по истории раннего христианства. Античные критики христианства
12. Вы, наконец, из настоящего не извлекаете опыта насчет того, насколько вас обманывают пустые обетования тщетной надежды. Подумайте, несчастные, пока еще живете, о том, что ждет вас после смерти. Ведь вот большая часть из вас, лучшая, как вы говорите, нуждается и страдает, терпит лишения и голод, а бог терпит и не замечает, не хочет или не может помочь своим; таким образом, он либо бессилен, либо несправедлив. Ты, мечтающий о посмертном бессмертии, неужели не понимаешь своего положения, когда тебя трясет озноб, сжигает лихорадка, терзает боль? Неужели ты еще не сознаешь своей бренности? Все невольно обличает твою немощность, несчастный, а ты не признаешься. Уж не буду говорить о прочем, но вот перед вами угрозы, казнь, пытки, крест — уже не как предмет поклонения, а как орудие казни, а также огонь, который вы предсказываете и которого вместе с тем боитесь: где же тот бог, который способен воскресить мертвых, но не может помочь живым? А разве римляне без вашего бога не управляют, не царствуют, не господствуют над всей землей и не владычествуют над вами? А вы тем временем, живя в страхе, в тревоге, отказываетесь от приличных наслаждений, не посещаете зрелищ, не участвуете в празднествах, публичные пиршества — не для вас, вы гнушаетесь священных игр, в рот вам не попадает пища и питье, возливаемое на жертвенники. Вот до чего вы страшитесь богов, которых отрицаете. Вы не украшаете головы цветами, не холите тела благовониями, вы бережете умащения для погребений, а венки вы не допускаете даже для могил; бледные, запуганные, вы достойны жалости — со стороны, впрочем, наших богов. Итак, вы и после смерти не воскресаете и здесь не живете. Поэтому, если в вас есть хоть капля разума и стыда, перестаньте исследовать небесные сферы, судьбы мира и тайны веков: достаточно видеть то, что у вас под ногами, особенно для вас, людей невежественных, невоспитанных, грубых, неотесанных; если вам не дано понимать земное, тем более вам недоступно рассуждать о божественном.
13. Уж если у вас такая страсть к философствованию, то пусть каждый из вас, если сможет, подражает в точности Сократу, первому из мудрецов; известен ответ этого человека, когда его спрашивали о небесном: «Что над нами, то нас не касается». Он поэтому недаром заслужил от оракула свидетельство особой мудрости. Как и оракул, он и сам понял, что его не потому превознесли над всеми, что он все познал, а потому, что он понял, что ничего не знает; итак, сознание своего неведения — высшая мудрость. Отсюда и произошло спасительное сомнение по основным вопросам у Аркесилая, а вскоре после него у Карнеада, Пиррона и большинства академиков [527]; в этом роде необразованные могут философствовать без риска, а ученые — со славой. А разве не достойна всеобщего удивления и подражания осторожность поэта Симонида? Когда тиран Гиерон спросил у него, что и как он думает о богах, он сначала попросил день на размышление, на другой день он потребовал отсрочки на два дня, а когда ему напомнили о сроке, он прибавил еще два дня. Когда наконец тиран спросил о причинах такой медлительности, тот ответил, что, чем дольше у него продолжается исследование, тем темнее для него становится истина. По моему мнению, тоже надо оставить сомнительное, как оно есть, и, в то время как столько великих людей колеблются, не принимать необдуманно и дерзко то или иное решение, а то либо придешь к бабьему суеверию, либо всякая религия рухнет.
Порфирий
Порфирий — один из наиболее выдающихся философов неоплатонической школы, непосредственный ученик Плотина, общепризнанного главы неоплатоников. Порфирий не только продолжил и развил в своих произведениях идеи своего учителя, но и в свою очередь воспитал поколение философов. От него сохранилось значительное литературное наследство.
Порфирий оставил немало материалов для своей биографии — в послании к своей жене Марцелле, в «Жизнеописании Плотина» и др. Подробные сведения о нем сообщает лексикограф Свида и софист Евнапий; но в биографию этого философа проникло много легендарного, т. к. христиане старались его очернить, тогда как Евнапий со свойственной софистам того времени любовью к пустой риторике сильно разукрасил в ущерб исторической истины образ Порфирия. В частности, к христианским легендам относится сообщение историка церкви Сократа (III, 23), будто Порфирий был христианином, но, избитый однажды христианами, он воспылал к ним ненавистью и из мести выступил с книгой против христианства.
Порфирий — сириец, родом из Тира, и часто его называют просто «тирийцем» [528]. Его сирийское имя — Малх («царь»), переделанное впоследствии Плотином в греческое Порфирий. Родился он в 232—233 г., умер около 304 г. Получив хорошее образование, он долгое время слушал знаменитого филолога Кассия Лонгина, от которого он сохранил склонность и способность к литературной критике и экзегетике. В 262 г. он переехал в Рим, где примкнул к школе Плотина. Будучи популяризатором Плотина, он вместе с тем пытался внести новое в систему своего учителя, увязывая ее с формальной аристотелевской логикой.
Порфирий писал много. В 301 г. он написал «Жизнеописание Плотина» и введение к изданным Плотином «Эннеадам». От его «Истории философии» сохранилась глава «Жизнь Пифагора»; Евсевий цитирует его «Историю филологии»; сохранилась его книга «О воздержании от мясного», нравоучительное «Послание к Марцелле», «О пещере нимф», «К аристотелевским категориям» и др., всего 9 произведений. Но перечень его произведений, известных по заглавиям или по отдельным отрывкам и цитатам, достигает 77 названий [529] и касается не только философии, но и истории, грамматики, риторики, мифологии, религии, математики, астрономии.
Неоплатоновская философия была идеологией упадка. Захваченные безжалостным колесом римской колесницы, давившей все на своем пути, многочисленные большие и малые народности, попавшие под иго Рима, утратили вместе с политической независимостью также свою национальную, подчас весьма древнюю, культуру, свою национальную религию и даже язык. Нивелирующая сила Римской империи лишила господствующие классы покоренных государств прежнего политического могущества и заставляла их приспособляться к новым условиям, получать свои привилегии из рук римских чиновников, делиться с ними. Право римского гражданства, которое теперь широко раздавалось «варварам», потеряло свою ценность в глазах тех, кого сенат и цезари удостаивали этого права; оно означало лишь уравнение в бесправии. «К потере независимости и самобытной организации прибавились насилия, грабеж со стороны военных и гражданских властей, которые сперва отнимали у покоренных их богатства, а затем снова давали им их взаймы под ростовщические проценты, чтобы дать им возможность выплачивать новые поборы» (Ф. Энгельс). Устремившийся в провинции ростовщический капитал действовал со страшной разрушительной силой, не вызывая, по выражению Маркса, «ничего иного, кроме экономического упадка и политической коррупции». Результатом такого положения вещей была полная деморализация — бегство в самое пошлое чувственное наслаждение для меньшинства и тупая покорность перед неизбежным — для большинства. Отсюда — пышный расцвет мистики, магии, всякой чертовщины. Отсюда — стремление оправдать зло, для борьбы с которым не было ни сил, ни желания. Отсюда — романтические мечтания о потустороннем мире, бледным, преходящим подобием которого является мир земной. Получив свое первое оформление в туманной экзегетике Филона Александрийского, эти религиозно-философские идеи нашли свое завершение в «Эннеадах» Плотина. Но если Плотин старался теоретически обосновать свою философию на реакционном идеализме Платона, то Порфирий пытался найти формы приложения неоплатоновской философии на практике. Поэтому центром его внимания была мораль, нормы поведения, а осуществить в жизни идеи Плотина он пытался, с одной стороны, путем пропаганды магии (или, как он ее называл, теургии), мантики и тому подобной чепухи, с другой стороны, путем аллегорического толкования эллинской мифологии и религии. С одной стороны, уступка культовой практике, с другой стороны, попытка поднять богословие до уровня философской дисциплины.
В сущности, христианство шло по тому же пути, и оно многое позаимствовало из платоновского идеализма. Учение неоплатоников о Логосе заняло центральное место в христианском богословии; разработанная ими демонология вполне подходила и к христианской догматике. Но если неоплатоники, в частности Порфирий, пытались сохранить старую религию, утратившую уже свою социально-экономическую базу, то христианские богословы и апологеты III—IV вв. были глашатаями идущей к власти новой, не помнящей родства провинциальной земельной и чиновной знати: христиане искали в неоплатоновской философии философского венца для своей воинствующей и побеждающей церкви; неоплатоники цеплялись за древнюю религию, чтобы удержать любыми средствами распадавшиеся античные мировые порядки. Поэтому христиане и неоплатоники, говоря как будто одно и то же, фактически говорили на разных языках и ставили себе противоположные задачи. Исследователи, отмечая идейную близость Порфирия к христианству [530], недоумевают, откуда у него такая ожесточенная ненависть к этой религии. Недоумение это объясняется неумением этих исследователей видеть политическую и — в конечном счете — экономическую подоплеку идейной борьбы Порфирия против христианства. «Торжествующий зверь» христианства не мог не вызывать ненависти у идеолога истекающего кровью, гибнущего эксплуататорского класса.
