А. Булгаков - «Святая инквизиция» в России до 1917 года
Чтобы закончить анализ исследований по вопросу сектантского движения в России конца XIX — начала XX века, скажем еще о двух авторах советской школы. А. И. Клибанов, написавший «Историю религиозного сектантства в России» и «Религиозное сектантство в прошлом и настоящем», продолжает традицию марксистско–ленинской методологии. Он настойчиво внушает, что сектантские общины с начала своего возникновения имели основу вовсе не 6огоискательскую, не религиозную. На примере некоторых общин, вроде тифлисской, он, неправомерно обобщая, утверждает, что все это затевалось лишь купцами и ростовщиками в их интересах. Мы не собираемся идеализировать имевшуюся ситуацию: имущественное расслоение было явным, и даже были конфликты на этой почве. Клибанов выдает мнение овцеводов–миллионеров братьев Мазаевых за мнение всей общины только на том основании, что оба они — члены этой общины. У Клибанова и И. С. Проханов, лидер евангельских христиан, подписавший телеграмму, полную благожелательных заверений в адрес царя, оказывается выразителем мнения, обязательного для всех своих единоверцев.
Л. И. Емелях в своей работе «Антиклерикальное движение крестьян в период первой русской революции», в отличие от предыдущего автора, приводит цифры дореволюционных статистических данных, а цифрам, как известно, возражать трудно.
«В 1905 году духовным лицам принадлежало 300 тысяч десятин, тогда как в 1877 году в их руках находилось 200 тысяч десятин; следовательно, земельные владения духовенства увеличились в 1905 году на 100 тысяч десятин, т.е. в 1,74 раза» [41].
«По сравнению с 1890 годом монастырские владения в одной только Европейской России увеличились на 28897 десятин… Даже после отмены крепостного права хозяйства монастырских имений сохранили сильные традиции крепостничества. Обещая «вечное спасение души» за работу на обитель, монахи набирали женщин бесплатно обрабатывать землю. Летние работы на монастырской земле, в садах, на огородах, на сенокосе исполнялись часто даром, ради «святых чудотворцев» или «святителей» [42].
Если даже вынести «за скобки» трудовую эксплуатацию, — в конце концов, люди и поныне в религиозном послушании готовы жертвовать многим, не только личным трудом, — то все равно остается вечно больной для России вопрос о земле. Недаром же в архивных описях мы и сейчас читаем о многочисленных самовольных запашках церковных и монастырских земельных угодий. Можно было бы много внимания уделить подобным цифрам, но наш разговор о другом. Во всяком случае, помня о тенденциозности работ Емелях, нельзя не согласиться, что эпизоды, которые она приводит, — это непридуманные бытовые картинки той жизни: «…Барское поле. До сотни работающих крестьян. В ближайшем селе ударили к вечерне. «Слышь, слышь, ребята! Отец Иван деньгу–то кует! Ишь, выковывает, ишь выковывает» (из свидетельства свящ. М. Левикова) [43]. Или — свящ. В. Рюминский: «Ты дай мне двугривенный — тогда я похороню твоего ребенка, а не хочешь — он будет гнить в жаркое лето…». «Бывают случаи, когда из–за невозможности заплатить за право освящения любви христианским обрядом люди живут в браке невенчанными, и родящиеся дети записываются незаконнорожденными» [44].
О так называемом сектантстве есть еще одна книжка — «Политическая роль сектантства» Ф. Путинцева, но ее нельзя даже с натяжкой назвать исследованием. Здесь все заведомо спекулятивно, отдает идеологическим отрицанием в духе «союза воинствующих безбожников». Это и понятно: издано в 1929 г.; большевики, еще вчера искавшие себе союзников среди сектантов, теперь готовы были их всячески шельмовать за то, что последние ни идеологически, ни тактически не пошли с ними. Да, протест был, да, лозунги в чем–то были схожими, да и всевозможные тяготы тоже. Но не более того.
Итак, мы сделали обзор и анализ работ, написанных по поводу так называемого сектантства. У них есть свои достоинства и недостатки. До октября 1917 г. исследования на эту тему выходили по преимуществу из–под пера священства Русской Православной Церкви — и конечно, превалировал тон осуждения и запретительства. После, точнее, со второй половины 20–х годов, шла откровенная борьбе против всех форм религии и веры.
Есть и еще один вопрос: что думали о религиозной ситуации в России наши писатели, столь почитаемые еще и за то, что в своих произведениях они очень много внимания уделили духовным поискам? Специалистами по христианскому инаковерию они себя не считали, потому об этом ни повестей, ни романов не написали. Тем не менее свои суждения они имели. Вот что писал редактор журнала «Русский Вестник» М. Н. Катков:
«Нельзя без грусти видеть, как в русской мысли постепенно усиливается равнодушие к интересам религии. Это — следствие тех преград, которыми хотят настоятельно отделять высшие интересы от живой мысли и живого слова образованного русского общества. Вот почему в литературе нашей замечается совершенно отсутствие религиозного направления. Где возможно повторять только казенные и стереотипные фразы, там теряется доверие к религиозному чувству, там всякий поневоле совестится выражать его, и русский писатель никогда не посмеет говорить публике тоном такого религиозного убеждения, каким могут говорить писатели других стран, где нет специальной духовной цензуры. Эта насильственная недоступность, в которую поставлены у нас все интересы религии и Церкви, есть главная причина того бесплодия, которым поражена русская мысль и все наше образование; она же, с другой стороны, есть корень многих печальных явлений в нашей внешней церковной организации и жалкого положения большей части нашего духовенства. Неужели нам суждено всегда обманывать себя и хитросплетенной ложью пышных официальных фраз убаюкивать нашу совесть и заглушать голос вопиющий потребностей? В таком великом деле мы не должны ограничивать горизонт наш настоящим поколением и с грустью должны сознаться, что будущность нашего отечества не обещает добра, если продлится эта система отчуждения мысли, этот ревнивый и недоброжелательный контроль над нею…» [45].
Мы, конечно, несогласны с тем, что в конце XIX столетия (цитата датирована 1901 годом) усилилось равнодушие к религиозным вопросам. Катков, разумеется, знал больше о своем времени, чем мы, потому так и сказал. Когда требовалось писать только «казенные и стереотипные» произведения, то подлинная гражданская совесть предпочитала лучше молчать, чем осквернять себя ложью. К тому же зачем писать, если нельзя издать?
И. С. Тургенева справедливо считают светским писателем. Тем не менее мы обнаруживаем у него пристальный интерес и симпатию к своеобразной религиозности русского народа. Чего стоит его «Касьян из Красивой Мечи»! Касьян — типичный бегун. Существовала такая секта бегунов, по философии и психологии она напоминала русское странничество. Вот и крестьяне Некрасова из «Кому на Руси жить хорошо?» ходят от селения к селению в поисках своеобразно понимаемой ими правды. Вообще на Руси «правда» всегда понималась как прежде всего «справедливость». Простые люди хотели некоей правды и ради нее они жертвовали многим. Уходили в бегуны, в странничество, как Касьян, и в этом была религиозная жажда. «И не я один, грешный.., много других хрестьян в лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут… да» [46].
Литературовед Н. Л. Бродский в работе «И. С. Тургенев и русские сектанты» сделал оригинальное наблюдение: писатель своей нескрываемой симпатией к подобным «странным» людям обнаружил свое сходство с ними. Ведь он тоже видел «неправду», окружавшую его в России, и тоже бежал от этой «неправды». Он тоже был своего рода странник, но барин–западник, искал «правду» все равно в России.
Его Софья из «Странной истории» хочет найти путь к Богу через «послушание» своему наставнику Василию, хлыстовцу. В этом же ряду и Евлампия Харлова из «Степного короля Лира» — хлыстовка, «богородица».
Н. С. Лесков, уж точно христианский писатель, обер–прокурора Победоносцева называл устно и в письмах не иначе как Лампадоносцевым. В этом сарказме немало личной горечи Лескова — «Лампадоносцев» доходил до абсурда, вымарывая совершенно безобидные части того или иного произведения. Почитаем его письма:
«Родину–то ведь любил, желал ее видеть ближе к добру, к свету познания и к правде, — а вместо того — либо поганое нигилистничание, либо пошлое пячение назад, «домой», т.е. в допетровскую дурость и кривду» [47].
Ценная, надо сказать, оценка периода «древлего благочестия», порушенного Петром I.
О Льве Толстом:
«…точку он видит верную: христианство есть учение жизненное, а не отвлеченное, и испорчено оно тем, что его делали отвлеченностью… У нас византизм, а не христианство, и Толстой против этого бьется с достоинством… На церковность не для чего злиться, но хлопотать надо не о ней. Ее время прошло и никогда более не возвратится, между тем как цели христианства вечны» [48].
