Пьер Паскаль - Протопоп Аввакум и начало Раскола
Он поспешно вызвал из Волоколамска прежнего священника Казанского собора, Лаврентия, ранее сосланного туда за кражу, и побудил его, в обмен на освобождение, заставить соборный клир подписать жалобу против своего протоиерея. Затем он созвал второе совещание Собора – вероятно, в последних числах июля – против Ионы и Неронова, обвиненных им в клевете против главы Церкви. Сначала Иона подтвердил свое показание; затем, разрыдавшись, бросил Неронову фразу: «Бог тебе судья, Иван. Зачем ты хочешь поссорить нас с патриархом?»[806] В конечном счете Иона все отрицал. Акакий не был допрошен. Перед страшным патриархом Неронов остался один, только с Ермилом, своим родственником. Чтобы защищаться, он начал нападать сам: он стал упрекать Никона в том, что он верит голословно всем клеветам, пущенным против боголюбцев, преследует их и безжалостно губит; преследует даже тех, кого некогда он считал безупречными и достойными занимать самые важные должности; окружает себя людьми, которых он же в свое время называл мошенниками; проклинает теперь, когда он подчинил себе царя, Уложение, которое он когда-то из страха одобрял; далее, в том, что он приказал нещадно бить одного соловецкого монаха, притом в воскресенье[807]. Неис тово атакованный в свою очередь протодьяконом Григорием, Неронов, наконец, заявил, что он не признает авторитета лжецерковного сборища, подобного тем, которые осудили святых Иоанна Златоуста и Стефана Сурожского[808]. Тем не менее он был осужден в силу 55-го правила апостольского, далее арестован и заточен 4 августа в Новоспасский монастырь[809]. Покончив с ним, Никон покончил тем самым с одним из самых решительных членов кружка.
В Казанском соборе оставался Аввакум. Никон самым решительным образом дал ему почувствовать свое недовольство. Вот каким образом сам пострадавший изложит, через приблизительно 12 лет после совершившегося, в послании к царю это жгучее воспоминание: «А бывшей патриарх Никон мучил меня на Москве: бил по ногам на правеже недели с три, по вся дни без милости, от перваго часа до девятаго. Блаженныя памяти протопоп Стефан деньги ему, патриарху, давал на окуп, и на всяк день зря из ног моих полны голенища крови, плакал. Но безчеловечный он Никон, зря протопопа Стефана о мне плачуща, не умилися»[810].
Такого рода наказание было предназначено злостным неплательщикам. Дело шло о деньгах, которые требовало патриаршее казначейство у Аввакума за извещение о бракосочетании в Юрьевце; но ведь он внес больше, чем от него требовалось? Были ли еще другие недоимки? Нельзя предположить, чтобы тут действовали махинации каких-то второстепенных подчиненных лиц, недовольных получением скудного «на чай»: для этого Аввакум был слишком большим лицом, а кроме того, вмешательство Стефана принудило бы их отступиться. Нет, тут действовал совершенно определенно сам Никон, который карал своего земляка, который недостаточно им восхищался[811]. Никон не мог не знать, что Аввакум высказался против его избрания. Нет ни одного указания, которое позволило бы нам датировать эту экзекуцию. Она могла только углубить пропасть между патриархом и его прежними друзьями.
У Аввакума были другие причины для более серьезной неприязни по отношению к Никону. Тот факт, что Никон окружал достоинство и патриаршие функции всем великолепием и всевозможной пышностью, соответствовал желаниям членов кружка. Но кололо глаза то, что он любил личную роскошь, что он гнался за чувственными наслаждениями, что он, по меньшей мере, был очень далек от традиций аскетизма, которые ревнители желали возродить и которые когда-то он сам исповедовал. Иностранцы отмечали это: «Он хорошо угощает, и сам хорошо кушает, у него всегда на лице веселость, которую он выказывает даже в самых серьезных делах», – так писал Олеарий, согласно данным своих информаторов[812]. Его предыдущее поведение, его слезы, его «жалобные вздохи» и его строгость по отношению к другим – все это было только лицемерием. А отсюда был один шаг, чтобы начать подозревать его собственную нравственность. Ходили скандальные слухи: «У него, в его дворце, находятся фаворитки, молодые женщины, монахини, которые его услаждают…» Аввакум, может быть, не прислушивался бы совершенно к этим грязным сплетням, если бы он не получал непосредственного подтверждения тому: «У меня жила Максимова попадья, молодая жонка, и не выходила от него: когда егда дома побывает воруха; всегда весела с воток да с меду; пришед, песни поет: у святителя государя в ложнице была, вотку пила…»[813]
Никон был для Аввакума одновременно еретиком из-за его предписания относительно крестного знамения и коленопреклонений; изменником, вследствие его разрыва с кружком, нечистым сластолюбцем из-за своего распущенного поведения; лицемером вследствие разрыва между его прошлым и настоящим; тираном из-за его жестокости, чем-то вроде предтечи антихриста. Когда Никон объявил войну боголюбцам, Аввакум принял вызов во главе их, объявил о необходимости сопротивления истинно верующих лжепатриарху.
В течение двух недель, последовавших за арестом Неронова, происшествия следовали с такой быстротой, что трудно даже установить их хронологию. 5 августа Неронов был переведен из Новоспасского монастыря в Симонов «под крепкое начало». Посещение церкви было ему запрещено, ни родственники, ни посторонние люди не могли его навещать, и в продолжении недели стража наблюдала за ним при свете свечей[814]. Аввакум и Даниил Костромской составили в его пользу и против Никона челобитную царю: в ней были следующие слова: «О, благочестивый царю, откуда се привнидоша во твою державу! Учение в России не стало и глава от церкви отста, понеж озоба вепрь от луга и инок дивии поял и есть». Эта единственная фраза, которую мы знаем из этой челобитной. Челобитная была переписана Симеоном Бебеховым и передана по назначению от имени боголюбцев. И на этот раз царь передал ее Никону[815]. Другая челобитная, которая, как Аввакум надеялся, дойдет до царя через посредничество Стефана, не имела большего успеха: духовник испугался и оставил ее у себя[816]. Последняя, по крайней мере, не повредила никому. Но первая челобитная возымела совершенно противоположное действие, чем то, которое от нее ожидали. Неронов 12 августа был взят из своего монастыря, привезен с бешеной скоростью так, что он думал, что умрет от толчков в своей повозке, в Кремль, «на Царе-Борисовский двор», где был безжалостно избит. Затем он был отведен в Успенский собор, где, по приказанию патриарха, новый Крутицкий митрополит Сильвестр снял с него скуфью, знак священнического достоинства. Это было низложение, официальное лишение сана. После этого бывший протоиерей был снова отвезен в Симонов монастырь и посажен на цепь; длинную цепь, которая обхватывала все тело от шеи до щиколотки. На следующий день, 13 августа, в субботу, Никон подписал приказ, по которому Неронов высылался в Спасокаменный монастырь[817], само месторасположение которого в полной мере соответствовало тому, что требовалось от тюрьмы: монастырь находился на глухом Севере, в Вологодской стране, на небольшом острове на озере Кубенском, недосягаемом добрую половину года.
Подписавшие челобитную были арестованы. Даниил, костромской протопоп, подвергся в Страстном монастыре в присутствии царя унизительной церемонии лишения сана. Его тезка, темниковский протопоп, был заключен в Новоспасский монастырь[818]. Другие, после недельного заключения в тюрьме, были нещадно избиты и лично Никоном объявлены отлученными от церкви[819].
У Аввакума при дворе было слишком много могущественных защитников, чтобы с ним можно было поступать подобным образом. Никон применил к нему такую же тактику, как и к Неронову. Он возбудил против него злобу или зависть духовенства Казанского собора. Тех, кто согласился писать против своего духовного отца, своего давнишнего протопопа, тех людей было нетрудно и восстановить против его возможного преемника, в сущности, не имеющего официальной духовной должности. Посланный от патриарха протодьякон Григорий обратился к их самолюбию: «Разве, – говорил он, – вы сами не способны проповедывать, что вы позволяете всегда Аввакуму обращаться к верующим?» Как раз 12 августа Аввакум произнес проповедь на паперти собора, то есть стал говорить перед всеми проходящими[820], в присутствии громадной толпы; арест такой видной личности, как Неронов, был предметом всех разговоров. Сам Аввакум, наверное, только что узнал о сцене снятия сана, может быть даже присутствовал при ней. Только что арестовали его собратьев, Даниила и других; довольно мягкости и уступчивости! Он не мог удержаться, чтобы не излить своего негодования в крайне резких, даже неистовых выражениях. Его слышали иподьяконы Никона, которые ходили по церквам и шпионили за подозрительными лицами. После этого священники Казанского собора ясно поняли, что он погиб. Во время всенощной, после «Ныне отпущаеши», Иоанн Данилович сговорился с Петром Ананьичем: «Иди ты, чтобы Аввакум не пошел первым… Прочти Евангелие вместо Ивана Нероновича!» Аввакум пожаловался: «А мне сейчас что делать?» – «Когда придет твоя очередь, ты можешь прочесть хоть десять листов, если хочешь!» – «Вы, наверное, забыли советы отца нашего, какие он давал, когда отлучался! Ни разу еще вы не оспаривали мое первенство. Отец наш доверял мне приход: так и надо, разве я не ваш протопоп?» – «Протопоп ты в Юрьевце, но не у нас! Иван Неронович нас ни о чем не предупреждал. И если бы он это сделал, не ему было бы тебя назначать». После этого характерного спора Аввакум отказался читать Евангелие и покинул церковь вместе со священником Симеоном Трофимовичем, своим земляком из Нижнего, заявив прихожанам, что другие священники отняли у него Евангелие и прогнали его. Правда заключалась в том, что они хотели сделать из него чередного священника: «Когда придет очередь, в понедельник, среду, пятницу, тогда ты будешь читать». Ясно, они отказывались считать его своим протопопом!
