Пьер Паскаль - Протопоп Аввакум и начало Раскола
Мятеж в Костроме нам освещает характер мятежа в Юрьевце: те же самые причины, те же самые зачинщики, и тут, и там священники во главе мятежа и отсутствие кого-нибудь, кто мог бы защитить преобразователей; в результате – те же следствия. Почти полная одновременность этих происшествий наводит на определенные размышления. Аввакум, покидая Юрьевец, конечно, не мог, из-за отсутствия времени, узнать об отъезде Даниила; но мало вероятия, чтобы как раз в этих двух городах, относительно близко находящихся друг от друга, мятеж разразился бы почти в один момент, если он только не был заранее задуман. Инициатива мятежа, очевидно, исходила из Костромы, где причины для него были более многочисленны: все население было сомнительной репутации, свойственной большому порту. Тут было много иностранцев, связанных с другими волжскими портами; играла тут роль и близость сел, принадлежащих Глебу Морозову, жители которых были чрезвычайно ожесточены суровой материальной и моральной опекой своего господина[696] и вместе с тем осмелели в силу могущества своего помещика, на которого они все-таки рассчитывали; может быть, здесь правили и протопоп более грубый, а воевода более открыто враждебно настроенный по отношению к ревнителям. Нет ничего удивительного в том, что заправилы из Костромы натравили недовольных и в Юрьевце. Кто знает, не были ли оба воеводы в заговоре? Оба они ограничились тем, что спасли жизнь пострадавших, посоветовав им покинуть город. Каким образом Даниил со своей стороны, так же, как и Аввакум со своей, не могли не почувствовать тот широкий заговор, то организованное оппозиционное движение, против которого они не могли устоять, против которого единственным прибежищем была только Москва?[697]
Глава VI
Остановка в Москве и разрыв (июнь 1652 – сентябрь 1653)
I
Избрание Никона в патриархи и его первые шаги
Из Костромы Аввакум прибыл в Москву в первых числах июня[698]. Он бросился к своему другу Неронову, который его приютил; к Стефану Вонифатьеву; но там его приняли плохо. Он сам рассказал эту сцену. Вечером беглец приходит к духовнику, который с грустью ему выговаривает: «Зачем ты покинул свою церковь?» Может быть, и Даниил также уже был у Стефана после подобного бесславного деяния: это не только значило, что оба священника покинули свои посты – что было поступком, предусмотренным и осужденным канонами, кроме того, это уже указывало на провал определенной политики. Кроткий реформатор имел основание быть огорченным. В эту минуту входит царь, который, как обычно, каждую ночь приходил просить благословения у своего духовного руководителя. Он также обращается с укором к беглецу: «Почему ты покинул свой город?»
Под впечатлением этих двойных нападок бедный Аввакум, который, помимо этого, думает о своей семье, находящейся в смертельной опасности, чувствует себя подавленным[699]. Он нам не рассказывает, как он защищался, но, вероятно, его объяснения были приняты, так как мы знаем, что в эту эпоху, когда наказания были суровые, он отделался только выражением раскаяния. Его оставили в Москве в его звании протоиерея, причем его авторитет как члена кружка нисколько не уменьшился. Даниил также не пострадал.
Правда, для разделения кружка это был отнюдь не подходящий момент: час был решительный, патриарх Иосиф только что умер, 15 апреля[700]. Мало сочувствуя реформе, он, однако, ей не препятствовал, будучи уверен, в особенности в последние 3–4 года, в своем бессилии. Необходимо было, чтобы новый патриарх был не только пассивен, но стал бы во главе движения. Все ревнители видели только одного возможного кандидата: протоиерея Стефана! Он был их духовным отцом, он обладал всеми добродетелями, он способствовал бы славе начатого дела. Между прочим, в Москве говорили об этом избрании и иностранцы, и народ; может быть, все они боялись этого избрания, так как знали роль, которую играл всемогущий духовник во время крутых мер последних лет и Великого поста этого года[701]. Но Стефан принадлежал к белому духовенству: было совершенно необходимо для получения сана патриарха, чтобы он принял монашество, получил подходящий сан игумена или архимандрита; все это должно было быть выполнено необычным образом, что вовсе не соответствовало его принципам. Он сам отдавал себе в этом отчет, он добровольно стушевывался перед импозантной персоной новгородского митрополита. Поведение его во время смут 1650 г. вскрыло в нем человека, умеющего управлять. Царь все более и более склонялся в его пользу.
Между тем все братство стало молиться, прося Бога даровать Руси наилучшего патриарха. По окончании молитвы, продолжавшейся девять дней, боголюбцы составили челобитную царю и царице в пользу Стефана. Корнилий, казанский митрополит, и Аввакум были среди подписавшихся. Но духовник объявил о своем отказе. Он даже получил от своих друзей новое прошение, противоположное по своему содержанию первому, заявляющее о желании передать Никону патриаршую кафедру. Впоследствии Аввакум будет себя винить за то, что он подписался под этим прошением. После того, как была достигнута договоренность, царь направил Никону, который возвращался в Москву, письмо, полное чувств умиления и доверия. Он приписал ему добродетели, которые, конечно, менее всего ему подходили: он называл его «милосердным, кротким, добрым, бесхитростным», именовав его своим «собинным другом души и тела», и описывал ему смиренно свое отчаяние с момента смерти Иосифа: «Возвращайся, Господи ради, поскорее, к нам обирать на патриаршество именем Феогно ста, а без тебя отнюдь ни за что не примемся»[702]. Из этого видно, насколько этот тщеславный митрополит завладел юношеским сердцем царя.
6 июня Никон, опередив свою свиту, въехал в Москву. 8 июля, в день праздника Казанской иконы Божией Матери, протопоп Неронов приветствовал его и преподнес ему святую воду и освященный хлеб, как это полагалось по обычаю; взамен чего он получил серебряный рубль[703]. 9 июля состоялось торжественное празднование обретения мощей митрополита Филиппа.
Это было второе церковное торжество этого рода, которое в этом году совершалось перед московским народом[704], так как 5 апреля встречали у Тверской заставы мощи св. патриарха Иова: перед Страстным монастырем мощи были перенесены из прежней раки в новую, обтянутую красным бархатом, с золотыми гвоздями; затем прежнюю раку, закрытую черным бархатом, вместе с новой понесли к Успенскому собору. Это было поздним вечером. Все духовенство, царь и царица, бояре и окольничьи и весь народ, от простых людей и до знатных, следовали пешком с зажженными свечами; на всем протяжении яблоку негде было упасть, так было тесно; у дверей и окон мерцали бесчисленные свечи. «В продолжение 70 лет, – говорили старые люди, – не видели такого торжества». И умиленный патриарх говорил царю: «Смотри, государь, как прекрасно стоять за правду; даже после смерти достойный прославляется», – и, говоря это, он много плакал[705].
Встреча мощей митрополита Филиппа была не менее великолепна; на этот раз патриарха не было, но был Никон. В течение двух последующих недель чудеса в Успенском соборе не прекращались: собор был переполнен; при каждом исцелении начинался перезвон кремлевских колоколов. Народ находился в радостном настроении, и господа также радовались (если верить скептическому Родесу), видя его, как он благодаря этому отвлекался от своих беспокоящих его странных и диких мыслей[706].
Для лиц, посвященных во все дело, эти две недели протекли в приготовлениях для выборов. Никон страшно домогался патриаршества. Царь его наметил, Стефан был согласен, и друзья его покорились, только бы Никон был таким же патриархом, как другие. Но как раз Никон был иной породы, чем Иосиф: он решил командовать Церковью, и если не разделять власть с царем подобно Филарету, то, по крайней мере, выполнять через свое посредничество косвенное право управлять государством, определенное западными богословами. Чтобы достичь своей цели, он прибегнул к традиционному приему политиканов: он выставил себя недостойным подобной чести. Царь за это еще больше стал почитать его и умолял его еще сильнее. Эта комедия была не лишена опасности: Стефан или кто-нибудь другой мог открыть глаза наивному государю. Никон удваивал внимание своим друзьям, утверждал, что он простой исполнитель их общих планов; короче говоря, он – самый смиренный из собратьев. Он усыплял своей предупредительностью самую большую подозрительность. Одновременно царя обрабатывала Анна Ртищева, старшая сестра Федора. Это была вдова двух мужей, причем второй был убит своими крепостными в 1642 г. Это была особа зрелого возраста, помешавшаяся на религиозных вопросах, с железной волей и необычайно активная. Вторая приближенная дама царицы, кроткой и робкой Марии, она распространяла непосредственно свое влияние на самого царя, а также действовала через своего брата, ибо она, как мать, заставляла его себя слушаться[707]. Это она «Никонова манна», «сваха», согласовавшая этот отвратительный «брак» царя с митрополитом[708], «поделив прибыли и убытки пополам с дьяволом». Аввакум наблюдал за ее проделками и терзался. Неронов – также, но что могли они сделать против искусных интриг этой «матери Церкви»?
