Андрей Десницкий - Введение в библейскую экзегетику
Развернутые исторические полотна обычно представлены серией различных сцен, как, например, в 17-й главе 1 книги Царств: поле битвы, дом Давида, поле битвы, шатер Саула, поле битвы. Повествование часто использует повторения: иногда всего лишь фразы («Вот я» в Быт 22:1,7,11), иногда целой ситуации, возвращаясь к прежнему (два сна в истории Иосифа, Быт 37; 40; 41). Даже истории патриархов Авраама, Исаака и Иакова во многих пунктах параллельны.
Кроме того, в повествованиях незримо присутствуют «подразумеваемый рассказчик» и «подразумеваемый слушатель» со своими особыми свойствами, и это не то же самое, что и реальный автор и читатель/слушатель текста. Речь идет о неких идеальных личностях, соответствующих авторским целям: например, рассказчик, говоря от себя, может представлять точку зрения одного персонажа или нескольких персонажей по очереди или же смотреть на происходящее как бы сверху, всевидящим оком. Он может представлять себя как всеведущего, сразу сообщая читателю такие подробности, которые еще не могли знать герои повествования, или, напротив, раскрывать их по мере того, как они становились известны героям, и т.д. Что касается подразумеваемого слушателя, то от него ожидается определенный интерес, предсказуемая реакция — на них и ориентируется автор, выбирая, что говорить, на что намекать, что оставлять в стороне.
Говорить о библейской поэзии довольно трудно в силу того, что она бывает очень разной[13]. Возьмем для примера только одну ее разновидность: литературу Премудрости, которая встречается в основном в ВЗ: это прежде всего Притчи, Екклесиаст и Иов, а из книг, не вошедших в еврейский канон — Премудрость Соломона и Премудрость Иисуса, сына Сирахова. Впрочем, отдельные отрывки, близкие к ней по жанру, встречаются и в других текстах, буквально любых, от диалогов, где может употребляться пословица, до псалмов, которые тоже нередко наставляют молодежь в мудрости («Придите, дети, послушайте меня: страху Господню научу вас», Пс 33:12). Такие книги часто воспринимаются как сборники неких абсолютно истинных изречений, каждое из которых лишено контекста и применимо для любой ситуации. Это, разумеется, далеко не так.
Во-первых, в этих книгах без каких-либо видимых границ рядом стоят абсолютные принципы («Начало мудрости — страх Господень», Притч 1:7), практические рекомендации («Подарок тайный тушит гнев», Притч 21:14), житейские наблюдения («Злой глаз завистлив даже на хлеб», Сир 14:10), раздумья о собственном опыте («Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все — суета и томление духа», Еккл 1:14), а порой и просто горестные восклицания («лучше встретить человеку медведицу, лишенную детей, нежели глупца с его глупостью», Притч 17:12). Понятно что статус их неодинаков. Кроме того, для этой литературы вполне обычно сополагать разные точки зрения, даже противоположные, и не делать затем никакого однозначного вывода (см. рекомендации Притч 26:4-5, как именно следует отвечать глупцу). В конце концов, из трех основных книг Премудрости еврейского канона одна, Притчи, утверждает, что хорошему человеку бывает хорошо, а плохому — плохо; другая, Иов, настаивает ровно на противоположном, а третья, Екклесиаст, говорит, что в конечном счете нет совершенно никакой разницы между судьбой одного и другого. Трудно представить себе больший плюрализм!
С другой стороны, во всех этих книгах есть некие общие и незыблемые ориентиры, прежде всего вера в Бога и верность Его заветам. Люди (например, Иов и его друзья) могут не соглашаться относительно каких-то конкретных проявлений этих веры и верности, но они не подвергают ни малейшему сомнению их высшую ценность, и в этом смысле эти книги актуальны сегодня так же, как и тогда. А вот повседневная жизнь с тех пор сильно изменилась, и практическая нравственность тоже, так что если Притчи говорят нам о пользе розги (13:25) или взятки (17:8), или бесстрастно сообщают о долговом рабстве (22:7), то мы не обязаны воспринимать эти наставления буквально. Зато мы можем понять, как было устроено общество, а может быть, и увидеть, какие нравственные принципы стоят за этими высказываниями, например, что воспитание не обходится без дисциплины (так некоторые современные переводы и передают слово «розга»).
Евангельские притчи тоже нередко воспринимаются в отрыве от их изначального значения, в основном в силу того, что средневековые толкователи привыкли аллегоризировать каждую их деталь, вплоть до мельчайших (см. также раздел 2.2.5.). Разумеется, аллегории в притчах есть, на это многократно указывал Сам Христос (напр., в Мф 13:18 и далее). Но у всякой аллегории есть и свои границы, тогда как при неумеренной аллегоризации абсолютно каждая деталь оказывается нагруженной неким особым значением, зачастую совершенно произвольно выбранным.
На самом деле каждая такая притча — развернутая метафора и, как всякая метафора, она раскрывает предмет не со всех сторон, а лишь с одной или (реже) нескольких. Например, притча о сеятеле (Мф 13:3-9, Мк 4:3-9; Лк 8:4-8) говорит о том, как разные люди воспринимают весть о Царствии. Но она ничего не говорит нам, например, об отношении Отца и Сына. Более того, если представить Сеятеля как идеальную аллегорию Христа, мы вынуждены будем ответить на целый ряд вопросов: почему он так небрежно бросал семена, что они падали на камень или на дорогу? Почему он не отогнал птиц? Кто и когда будет собирать урожай? И т.д. Но все эти вопросы лишь отвлекают нас от главного образа: восприятия и прорастания семени.
К тому же необходимо помнить, что все притчи, в конечном счете, говорят об одном — о Царствии Божием[14], даже если напрямую там ничего об этом не сказано. Такова действительно была центральная тема проповеди Христа, и о чем бы Он ни говорил, Царствие оставалось неизменным идейным контекстом. Впрочем, и ближайший контекст, и ситуативный контекст играют огромную роль в анализе притчей, потому что они, как и всякие метафоры, в высшей степени определяются общим ходом разговора и ситуацией, в которой этот разговор звучит.
То же самое относится и к новозаветным Посланиям, которые, пожалуй, представляют наибольшую трудность для экзегетов. Во всяком случае, бесконечные споры о точном понимании тех или иных выражений ведутся, в основном, на их материале. Исследователи тоже склонны абсолютизировать их, видеть в них некие законченные трактаты по богословию с отточенными формулировками. Но на самом деле перед нами письма, нередко полемические, служащие ответом на не дошедшие до нас тексты и не вполне нам сегодня понятные события. До некоторой степени они нам известны, конечно, по самим Посланиям, но тоже лишь отчасти: Павел, к примеру, может пересказывать слова тех, с кем спорит (напр., Рим 3:8) или рассказывать о событиях, заставивших его написать послание (напр., 1 Кор 5:1-2), но это лишь его взгляд, к тому же в контексте полемики, и мы никогда не можем быть уверены, что люди, о которых он говорит, сами бы согласились с такой оценкой их поступков и слов. Иногда мы можем предполагать, что он пересказывает чьи-то слова, не зная этого наверняка (напр., в Рим 3:1-7 или в 1 Кор 9:1-7 мы видим диалоги с воображаемым собеседником).
Зато мы вполне можем понять линию аргументации каждого Послания и рассматривать его отдельные места, исходя из этой аргументации: каждая фраза существует не сама по себе, она призвана сыграть определенную роль и должна восприниматься именно в связи с этой ролью. В частности, в Посланиях широко используются разнообразные риторические приемы, и часто бывает уместен вопрос: действительно ли автор говорит то, что думает, или иронически излагает взгляд, с которым спорит, или допускает определенные преувеличения. Например, когда в 1 Кор 8:13 Павел эмоционально восклицает: «Если пища соблазняет брата моего, не буду есть мяса вовек» — означает ли это, что он навсегда отказался от употребления в пишу любых мясных продуктов или (что более вероятно в данном контексте) он всего лишь говорит о своей принципиальной готовности обходиться без той пищи, которая может послужить для кого-то соблазном? Наконец, если так он говорит о себе, нужно ли понимать все сказанное как руководство к действию для других христиан? Ответы на эти вопросы дает в основном риторический анализ (см. раздел 3.7.2.).
Кроме того, при всей внутренней целостности Посланий в них могут встречаться отрывки, изначально принадлежавшие к другим жанрам: прежде всего, это явные цитаты, но наличие скрытых цитат и аллюзий определить бывает не так просто.
Разумеется, жанров намного больше, чем мы перечислили здесь, и о каждом из них (например, о псалме) можно было бы говорить бесконечно. Но здесь мы не ставим своей целью хотя бы упомянуть их все; гораздо важнее на нескольких характерных примерах проиллюстрировать их разнообразие и возможные проблемы, возникающие с каждым из этих жанров.
Задание к разделу 3.4.
♦ В самом тексте Книги Бытия нередко разные части повествования носят название תולדות, толедот (в СП — «происхождение, родословие, житие»): см. 2:4, 5:1, 6:9, 10:1 и др. К каким именно отрывкам относится это определение в этих четырех случаях? Какие черты свойственны всем этим отрывкам? С вашей точки зрения единый ли это жанр или название «толедот» применялось к разным жанрам? Как бы вы назвали этот жанр (эти жанры) на языке современного литературоведения? ♦ Найдите в Псалтири три псалма, которые явно относятся к трем разным жанрам. Чем они отличаются? Как бы вы определили и назвали жанр каждого из них? ♦ Посмотрите на следующие НЗ тексты: Ин 1:1-18 и Ефес 1:3-14. Насколько вероятно, что эти тексты — цитаты из литургических гимнов, которые библейские авторы включили в свои книги (такие предположения высказывались) ? Обоснуйте свое решение. ♦ Прочитайте Послание к Ефесянам целиком. Какие характерные жанровые признаки Послания вы обнаруживаете здесь (см. раздел 2.4.2.4. )? Какие элементы хвалебной речи (иначе говоря, эпидейктической риторики) можно обнаружить в глл. 1-3? Какие элементы увещевания (паренетической риторики) можно обнаружить в глл. 4- 6? Как сочетаются две этих жанровых формы в рамках одного послания? ♦ Проведите жанровый анализ отрывка, который вы выбрали для самостоятельной работы.
