Тимоти Келлер - Разум за Бога: Почему среди умных так много верующих
Первое различие – в мотивации. В религии мы стараемся подчиняться божественным правилам из страха. Мы верим, что если мы ослушаемся, то лишимся благословения Божьего и в этом, и в ином мире. Евангелие же побуждает нас подчиняться из благодарности за ту милость, которую мы уже получили благодаря Христу. Если моралиста принуждают к послушанию, вызывая у него боязнь стать отвергнутым, христиане стремятся к этому послушанию, мотивированные желанием доставить радость и уподобиться Тому, кто отдал за нас жизнь.
Еще одно различие имеет непосредственное отношение к нашей идентичности и чувству собственного достоинства. В религиозной модели мы, считая, что живем в соответствии с выбранными религиозными стандартами, наполняемся чувством превосходства и презираем тех, кто не следует истинным путем. Это в равной мере справедливо и для более либеральной религии (в этом случае мы испытываем чувство превосходство по отношению к фанатикам и ограниченным людям), и для ее более консервативной разновидности (в этом случае объектом чувства превосходства становятся менее нравственные и набожные люди). Если нам не удается жить в соответствии с выбранными стандартами, нас наполняет презрение к себе. Мы чувствуем себя гораздо более виновными, чем если бы вообще держались в стороне от Бога и религии.
Когда мои личные представления о благой вести были весьма приблизительными по отношению к самому себе, меня бросало из одной крайности в другую. Когда мне удавалось соответствовать собственным стандартам – в учебе, профессиональных достижениях, взаимоотношениях, – я чувствовал себя уверенно, но был далек от смирения. Чаще всего меня переполняла гордыня, я не проявлял никакого сострадания по отношению к потерпевшим фиаско. Когда мне не удавалось соответствовать стандартам, появлялось смирение, но не было уверенности; я был неудачником. Однако я обнаружил, что благая весть содержит источники для построения уникальной идентичности. Я узнал, что во Христе я принят благодатью не только несмотря на мои изъяны, но и потому, что я готов признать их. Согласно христианской благой вести, я настолько испорчен, что Христу пришлось умереть за меня, и в то же время Он настолько любит и ценит меня, что был рад умереть за меня. Отсюда следовало и глубокое смирение, и одновременно – прочная уверенность. Они не давали надуваться от самомнения и плакаться. Я не мог испытывать чувство превосходства и в то же время никому и ничего не должен был доказывать. Я не стал относиться к себе лучше или хуже. Вместо этого я меньше думал о себе: отпала необходимость так часто обращать на себя внимание – выяснять, каковы мои успехи, как ко мне относятся окружающие.
Еще одно принципиальное отличие религии от благой вести – в отношении к иным, тем, кто не разделяет наши убеждения и обычаи. Постмодернистские мыслители считают, что личность формируется и крепнет в процессе отделения себя от иных – тех, кто не придерживается ценностей или особенностей, на которые опирается моя собственная значимость. Мы определяемся, указывая на тех, к кому не принадлежим. Мы подкрепляем свое чувство значимости, обесценивая другие расы, убеждения, особенности[250]. Идентичность, построенная на благой вести, дает нам новое основание для гармоничного и правильного общественного устройства. Значимость и ценность христианина создается не за счет нетерпимости к кому-либо, а благодаря Господу, к которому ради нас была проявлена нетерпимость. Его благодать смиряет меня успешнее, чем религия (поскольку у меня слишком много изъянов, чтобы я мог спастись собственными силами), и вместе с тем оказывает мне более значительную поддержку (поскольку я могу быть абсолютно уверен в безусловном принятии Богом).
Это означает, что я не могу презирать тех, кто не верит в то же, во что верю я. Поскольку меня спасает не правильное учение и не обычаи, человек, о котором идет речь, при всех своих ошибочных убеждениях может быть во многом нравственно выше меня. Кроме того, это означает, что мне незачем кого-либо бояться. Я не настолько неуверен в себе, чтобы опасаться власти, успеха, таланта людей, отличающихся от меня. Благая весть дает человеку возможность избежать чрезмерной ранимости, оборонительного поведения, необходимости подвергать окружающих критике. Христианская идентичность основана не на потребности выглядеть добродетельным человеком, а на том, что Бог ценит нас во Христе.
Человек другой веры может быть во многом нравственно выше меня
Религия и Евангелие также предлагают разные способы, позволяющие справляться с бедами и страданиями. Морализаторская религия внушает своим приверженцам: если они живут честно, тогда Бог (и окружающие) обязаны благоволить к ним и уважать их. Они верят, что заслуживают достойной, счастливой жизни. Но если в жизни случается беда, дух моралистов подрывает гнев. Они злятся либо на Бога (или на «вселенную»), потому что считают, что за примерное поведение им полагается лучшая жизнь, – либо на самих себя, не в силах избавиться от ощущения, что они жили не так, как следовало бы, или не соответствовали меркам. А Евангелие дает всем возможность сойти со спиралевидной траектории горечи, угрызений совести и отчаяния, даже если в жизни не все идет гладко. В этом случае верующие знают, что базовая предпосылка религии – если ведешь праведную жизнь, у тебя все будет хорошо – неверна. В нравственном отношении Иисуса не превзошел никто, но тем не менее за свою жизнь Он испытал нищету, неприятие, несправедливость и даже мучения.
Угроза благодати
Впервые услышав об отличии религии от благой вести, многие считают, что слишком уж просто все это звучит. «А что, неплохо! – заявляют они. – Если в этом и заключается христианство, от меня требуется только вступить в личные отношения с Богом – и делать все, чего я только пожелаю!» Но так может говорить лишь тот, кто не имеет опыта приобщения к великой благодати. Из тех, кто соприкоснулся к ней, так не скажет никто. В сущности, благодать может носить довольно грозный характер.
Несколько лет назад я познакомился с женщиной, которая начала посещать церковь Искупителя. Она объяснила, что выросла в религиозной семье, но никогда прежде не слышала о различиях между благой вестью и религией. Зато она часто слышала, что Бог принимает нас, только если мы достаточно добродетельны. Она призналась, что новое откровение пугает ее. Я спросил, почему, и она объяснила:
Если меня спасает собственная добродетель, значит, должен быть и предел тому, чего может потребовать от меня Бог – или предел тому, через что мне придется пройти. Я вроде налогоплательщика, у которого есть «права»: если я выполнила свои обязанности, то заслужила определенный уровень жизни. Но если я грешница, спасенная исключительно благодатью, значит, нет ничего такого, чего Он не мог бы потребовать от меня.
Она поняла динамику благодати и благодарности. Если вместе с боязнью наказания теряешь и стимул вести добродетельную, бескорыстную жизнь, тогда единственным стимулом, побуждающим жить такой жизнью, у тебя был только страх. Эта женщина сразу уловила, что у чудесного учения о спасении и благодати есть оборотная сторона. Если она грешница, спасенная благодатью, значит, она в большей степени подчинена верховной власти Бога. Если Иисус действительно так много сделал для нее, она не может быть предоставлена самой себе. Она должна радостно и благодарно принадлежать Иисусу, который обеспечил ей спасение, заплатив за него непомерно дорого – собственной жизнью.
Со стороны происходящее может показаться суровым принуждением, жестким обязательством. Но на самом деле единственная мотивация здесь – радость. Вспомните о том, что происходит, когда мы влюблены. Любовь заставляет нас охотно подчиняться любимому человеку. Допустим, вы спрашиваете: «Может, встретимся?» – или даже: «Ты выйдешь за меня?» Что произойдет дальше, когда вы услышите утвердительный ответ? Неужели вы скажете: «Отлично! Договорились! Теперь я могу поступать так, как мне заблагорассудится!»? Разумеется, нет. Теперь вы даже не ждете, когда предмет ваших чувств напрямую попросит вас о чем-нибудь: вы предугадываете его желания и спешите порадовать его. В этом нет никакого принуждения и обязательства, тем не менее ваше поведение кардинально меняется в зависимости от мыслей и чувств человека, которого вы любите.
Никто не сказал об этом лучше Виктора Гюго в «Отверженных». Его персонаж Жан Вальжан – ожесточившийся бывший каторжник. Он крадет серебро у епископа, который был добр к нему. Жандармы ловят Вальжана и приводят обратно в дом епископа. Жестом безмерной благодати епископ дарит Вальжану серебро и просит освободить его из-под стражи. Этот акт милосердия потрясает Вальжана до глубины души. В следующей главе Гюго говорит о том, какую угрозу представляла эта благодать:
