Глеб Ястребов - Кем был Иисус из Назарета?
4. Итоги: старое и новое в этике Иисуса
Подводя итоги, ещё раз задумаемся о соотношении старого и нового в учениях Иисуса. С одной стороны, нового вроде бы очень мало. Каждое учение Иисуса уходит корнями в Ветхий Завет, и практически каждое имеет параллели в иудаизме, а то и греко-римской религии. Скажем, призывы воздерживаться от гнева и похоти он должен был слышать с юности в синагоге: в священных Писаниях и от учителей Закона. Не мог не сталкиваться он часто и с проповедью нестяжательства: в библейских текстах и из уст Иоанна Крестителя. В плане учения о разводе он высказал позицию почти идентичную школе Шаммая, о которой не мог не знать. Приведённые нами примеры легко умножить, рассматривая учения Иисуса по другим вопросам. Если задуматься, то удивляться этому не приходится. Ведь мы уже знаем, что Иисус рассматривал себя не как учитель новых истин, а как апокалиптический вестник покаяния (т. е. «возвращения» к заповедям Божиим: см. Мк 1:15 и выше главу 5). Сама концепция покаяния предполагает, что люди должны вернуться к нормам, уже существующим, а не усвоить новые, ранее не известные. Поэтому нет ничего удивительного в том, что учениям Иисуса есть много параллелей в Торе, у Пророков и последующих учителей Израиля. Собственно, это даже и не параллели (как если бы люди независимым путём дошли до своих учений), а влияния: Иисус выработал свою позицию, размышляя над текстами Писаний, слушая фарисеев и Иоанна Крестителя, а также других учителей.
С другой стороны, совершенно неправильно представлять себе Иисуса как посредственного начётчика, способного лишь повторять то, чему его научили традиционные авторитеты. Ибо традиция — вещь многогранная и часто противоречивая. Скажем, Ветхий Завет содержит не только призывы отказаться от мести (Лев 19:18), но и «блажен, кто разобьёт младенцев твоих о камень» (Пс 136:9). Не только историю Руфи и Вооза, отказавшихся от национально-этнических предрассудков, но и призывы Ездры к сегрегации. Не только понимание субботы как института социального и гуманного (Ис 58), но и историю о том, как по приказу Моисея некий человек был побит камнями за то, что собирал дрова в субботу (Числ 15:32–36). Экзегеза прошлого, иудейская и христианская, обычно не отдавала себе отчёта в том, что имеет дело именно с противоречиями, а не просто разными сторонами одной и той же медали. Однако каждый человек всегда решал для себя вопрос: что для него приоритетнее? Хотя бы на уровне: какие отрывки любимые, какие в наибольшей степени определяют поведение и взгляд на мир? И вот именно здесь проявляется нечто очень важное в подходе Иисуса к Торе и традиции. Образцы, на которые он ориентируется, — это точки максимального гуманизма традиции, максимальной заботы о человеке. Причём соответствующие мотивы Торы и традиции Иисус не просто принимает во внимание как второстепенную часть общей картины, но ставит во главу угла, в свете их рассматривает всё остальное. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что в учении Иисуса древнеизраильская гуманистическая традиция достигает своего апогея и наибольшего расцвета.
Глава 8. Притчи
Притчи — одна из самых ярких и нестандартных особенностей евангельской традиции. Согласно Евангелию от Марка, в своей проповеди Иисус использовал их постоянно («без притчи не говорил им» Мк 4:34). Если в рассмотренных выше этических поучениях необычность Иисуса заметна не сразу, то в притчах она бросается в глаза. Притчи дразнили, провоцировали, раскрывали перед слушателями спектр новых и необычных возможностей.
Из всех дошедших до нас высказываний Иисуса притчи наиболее трудны для понимания. Дело в том, что их образный язык нередко может быть понят по-разному, и для уверенности в истолковании необходимо знать контекст. Между тем для большинства притчей контекста мы не знаем. Поэтому среди древних и нынешних комментаторов нередки принципиальные разногласия не только относительно аутентичности тех или иных конкретных притчей, но и относительно их значения. Подчас эти разногласия существенно влияют на наше понимание Иисуса.
1. Вызов
Впрочем, при всех разногласиях современных исследователей, им удалось обнаружить не замеченный ранее провокационный потенциал этих текстов. Особенная заслуга в этом смысле принадлежит учёным из «семинара по Иисусу» (см. выше главу 5). Они обратили особое внимание на притчи о горчичном зерне и о закваске, считая их ключом к необычности Иисуса.
И сказал (Иисус): чему уподобим Царство Божие? Или какой притчей изобразим его? Оно — как зерно горчичное, которое, когда сеется в землю, есть меньше всех семян на земле; а когда посеяно, всходит и становится больше всех злаков, и пускает большие ветви, так что под тенью его могут укрыться птицы небесные.
Мк 4:3–32; ср. Мф 13:31–32/Лк 13:18–19; Фома 20:1–4.Скорее всего, эта притча действительно была произнесена Иисусом, а не вложена в его уста поздним преданием. (Хотя остаётся вопрос о том, какая из её форм — Марка, Матфея, Луки или Фомы — ближе всего к оригиналу.) В пользу этого говорит её наличие сразу в нескольких источниках: Марк, (свидетельства Матфея и Луки восходят к одному и тому же Q; см. главу 1) и Фома. Вместе с тем мало-мальски весомых доводов против достоверности не видно.
С толкованием, казалось бы, всё ясно: Царство превращается из маленького зёрнышка в большое могучее древо. Для древней христианской экзегезы был типичен, например, такой ход мыслей: «А (евангельская) проповедь, кажущаяся вначале незначительной, когда она посеяна — в душе ли верующего или во всём мире, — не превращается в злак, а вырастает в целое дерево, так что птицы небесные, под которыми мы должны понимать или души верующих, или силы, непрестанно занятые служением Богу, приходят и живут в ветвях его. Под ветвями евангельского дерева, мне кажется, нужно понимать различие догматов, на которых успокаивается каждая из вышеуказанных птиц» (Иероним).
Не отрицая наотрез иеронимовой морали, однако, задумаемся: а разве горчица — это дерево? Многие комментаторы толковали эту притчу так, словно вместо горчицы в ней упомянута смоковница или ливанский кедр. Между тем горчица — не только не могучее дерево, но и вовсе не дерево: это непрезентабельного вида трава (семейства крестоцветных). Даже самая высокая горчица немногим выше человеческого роста. И надёжным гнездовьем для птиц она стать не может (а если на ветках какой-нибудь переросшей горчицы и усядутся птицы, это будет большой неприятностью для фермера — они поклюют посевы). Вообще горчица хорошо разрасталась, а потому в Палестине времён Иисуса её считали скорее сорняком, чем полезным растением. Плиний Старший отмечает, что, если в сад попала горчица, избавиться от неё потом практически невозможно («Естественная история» 19.170–171). Почему же Иисус приводит такое странное сравнение для Царства Божьего? Почему не величественная и благородная смоковница?
Исследователи из «семинара по Иисусу» (Р. Фанк, Д. Кроссан) отталкивались от того факта, что кедр и смоковница были обычным в древнееврейских и вообще ближневосточных текстах образом могущественной империи. Например, у пророка Иезекииля великую империю олицетворяет ливанский кедр: «...на высокой горе Израилевой посажу его, и пустит ветви, и принесёт плод, и сделается величественным кедром, и будут обитать под ним всякие птицы, всякие пернатые будут обитать в тени ветвей его...» (Иез 17:22–23). У пророка Даниила похожим образом изображается апокалиптическое древо (Дан 4:12, 20–22). Почему же Иисус берёт в качестве образа Царства традиционный сюжет, но вместо кедра или смоковницы подставляет сорную траву? В «семинаре по Иисусу» усматривают здесь прямой вызов апокалиптическим чаяниям Израиля и даже насмешку над ними. Никакого торжествующего и победного прихода Царства Божия, создания израильской теократии на земле, не предвидится: израильтянам придётся довольствоваться лишь «горчицей». Тем самым Иисус всё-таки был не апокалиптическим вестником, а колким социальным сатириком, насмешником над традиционным надеждами.
К сожалению, научная полемика вокруг подобных выкладок семинара была на редкость не конструктивна. Очень многие учёные вообще отказались признавать значимость горчицы: дескать, если бы Иисус сказал вместо этого про смоковницу, ничего бы не изменилось. (Это очень странная позиция: если бы Иисус упомянул вместо смоковницы любое другое дерево — дуб, ёлку, кипарис, пальму, баобаб и т. д., — изменение в символе можно было бы считать случайным. Но если вместо дерева взята трава, это всё же требует объяснения. Галилейские крестьяне, часто сталкивавшиеся и со смоковницами, и с горчицей, не могли бы не заметить разницу.) От одного экзегета автору этих строк приходилось слышать и вовсе экзотическую идею: будто Иисус говорил-таки про смоковницу, а евангелисты переделали её в горчицу. Можно лишь удивляться, с какой стати им понадобилось менять столь традиционный и понятный символ на столь неблагородный и даже смутительный. Другие комментаторы заняли агностическую позицию: мол, гарантировать необычность символа нельзя, поэтому при попытках понять Иисуса лучше полностью сбросить со счётов данную притчу. (Эта позиция не только лукавая, но и по-научному опасная: разве не следует уделять особое внимание именно тем текстам, которые содержат нечто особенно необычное?) В русскоязычной литературе можно встретить ещё такую версию: мы вообще не знаем, какое растение назвал Иисус, ибо до введения общей латинской номенклатуры в XVIII веке существовала большая путаница в названиях видов. Однако подобный скептицизм неоправдан: для таких распространённых растений, как смоковница, дуб, кедр, горчица и т. д., наименования были устойчивыми. Со своей стороны, семинар, торжествовавший победу антиклерикального Иисуса, практически не рассматривал альтернативные возможности понимания горчицы.
