Том Холланд - В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю
Или ему так нравилось думать. На самом деле идея, переданная Юстинианом милитаризацией границы, была намного более двусмысленной, чем ему хотелось бы. Две конкурирующие крепости, Дара и Нисибин, хмуро «уставившиеся» друг на друга через границу, легко могли показаться нелепыми. «Вот народы – как капля из ведра, и считаются как пылинка на весах»43 – так было написано в Танахе. Иудеи, не имея своей империи, имели характерный взгляд на международные дела. По их мнению, великие мировые империи, несмотря на все заявления и позиции, считаются Богом «меньше ничтожества и пустоты»44. Они точно знали, что истинное разделение мира вовсе не то, что знаменуют собой укрепления Дары – между Римом и варварами. Мир делится совершенно иначе: между теми, кто живет так, как велит Всевышний, и всеми остальными.
Если так, то кто говорил, что рассеивание евреев за пределы земли их предков – не часть небесного плана? «И благословятся в семени твоем все народы земли за то, что ты послушался гласа моего»45 – так сказал Бог Аврааму. Это заверение давно побуждало евреев подумать об огромных расстояниях, отделявших их от Земли обетованной, и прийти к смелому заключению. Как с откровенной убежденностью заметил один раввин во времена Константина, Святейший, да будет Он благословенен, разбросал нас среди народов, чтобы обращенные могли пополнить наши ряды46. На первый взгляд это противоречит особой важности, которую Всевышний придавал родословной Авраама. Но утверждение также подчеркивает, что «иудейство» в конечном счете определяется не столько кровью, сколько подчинением требованиям Торы. Признай это – и становится очевидно, что евреи удачно размещены, чтобы изменить мир. Месопотамия – далеко не единственное их убежище вдали от дома. Немного найдется мест на земле, где их не было. В каком-то смысле они стали более глобальными и всеобщими, чем любая империя. Как и греки, они считаются не просто народом, а агентами культуры, единого способа понять, истолковать и переделать мир. Грозная сила их требовательного Бога, потрясающая древность законов и чарующая привлекательность того, что многим представляется не столько верой, сколько частным клубом, – все это сделало евреев объектами особой привлекательности для тех, среди кого они живут. Неудивительно, что существует почтенная традиция их поклонников становиться прозелитами – людьми, обращенными в иудейскую веру47. В Риме имперские власти беспокоились о таком превращении еще со времен республики. Целая череда императоров желала урегулировать то, что они считали ощутимой и растущей угрозой. За полтора века до Константина обрезание обращенных было объявлено эквивалентным кастрации – за данное преступление нарушителя ссылали на необитаемый остров. Такой факт стал очевидным свидетельством привлекательности иудейской веры, хотя, вероятно, для самих евреев это являлось слабым утешением. Предрассудки покоренных народов редко удостаивались такой враждебности со стороны римской элиты. Негодование и возмущение правителей мира было своеобразной формой дани.
Но как все же точно определить еврея? Для ответа на этот вопрос раввины Месопотамии еще во времена Ардашира основали известные иешивы в Суре и Пумбедите и приступили к работе над великим проектом, кульминацией которого стала запись Талмуда. Но Месопотамия – это еще не весь мир. Не важно, что по этому поводу думали раввины, но большинство евреев даже не вспоминали об их существовании. Первые несколько столетий после основания иешив ученых больше заботило, чтобы их слушали ученики, а не весь мир. В восточных провинциях Ираншехра, на римских территориях, а также в пустынях и горах, расположенных за пределами обеих империй, раввинов не было. Самым большим авторитетом пользовались главы синагог – мест встреч, где изучали и обсуждали Тору и где иудаизм редко являлся данностью. Разные сообщества и разные личности были склонны определять его, как им хотелось. Нередко создавалось впечатление, что определить, кто такой еврей, очень просто: это человек, который изображает себя таковым. Вследствие этого граница, отделявшая евреев от неевреев (их называли язычниками), никогда не была твердой. Один еврей мог пойти по дороге, ведущей в Персеполь, и там, на пороге этой зороастрийской святыни, призвать народ Ираншехра присоединиться к его вере48. Другой еврей – охваченный паникой при одной только мысли о том, что может не устоять перед чарами чужеземных женщин и подвергнуть опасности чистоту родословной Авраама, – всеми силами старался даже украдкой не смотреть на язычников. Даже раввины, несмотря на страстное желание как можно жестче отличить себя и свой народ от всего остального мира, не могли прийти к общему мнению относительно того, кого считать евреем. Некоторые настаивали, что прозелиты – полноценные евреи. Другие утверждали, что они «вредны, как язвы»49. Но ни одна сторона не могла дать точного ответа. Хотя выбора у них в общем-то не оставалось. Можно было только прийти к согласию или нет (в одном все раввины были едины: амалеки-ты (амалекитяне), народ, обреченный на уничтожение самим Богом, никогда не могут стать прозелитами; правда, к тому времени, как это правило было сформулировано, никто точно не знал, где найти амалекитов и существуют ли они вообще).
Правда, существовала еще одна возможность. Задолго до основания великих школ раввины Месопотамии, во времена такие далекие, что даже слово «равви» только начало употребляться, небольшая группа иудеев сделала громкое заявление. По мнению представителей этой группы, известный смутьян по имени Иисус, недавно распятый на кресте и якобы воскресший из мертвых, на самом деле не кто иной, как Христос, то есть Мессия. Более того, этот Иисус также каким-то таинственным образом является сыном Божьим. Эти христиане – так их стали называть – первое время не считали себя меньше евреями от того, что имели столь необычные взгляды. К тому же им не приходило в голову, что Тора – жизненные рамки, дарованные Богом избранному Им народу, может оказаться избыточной. Со временем некоторые члены этой группы раздвинули границы смысла своей новой веры до радикальных пределов и вскоре пришли именно к такому заключению.
Через несколько десятилетий после распятия Иисуса группа христиан в Малой Азии получила письмо, буквально пропитанное самыми скандальными идеями. Его автор, бывший студент, изучавший Тору, по имени Павел, был самым впечатляющим мятежником, которого когда-либо породила иудейская образовательная система, известная своей директивностью. «Нет уже иудея, ни язычника, нет раба, ни свободного, нет мужеского пола, ни женского, ибо все вы одно во Христе Иисусе»50 – в этом революционном заявлении Павел ловко разрубил то, что всегда являлось гордиевым узлом для иудейских ученых. Нет никакой необходимости, объявил Павел росчерком пера, больше заниматься этой проблемой. Если некогда Тора давала богоизбранному народу жизненные ориентиры, то теперь, с приходом Христа, в этом законе нет необходимости. А вопрос, как точно определить еврея, потерял и актуальность, и смысл. Больше никто не обязан следовать правилам Торы, ограничивать себя ее строгими указаниями, следовать ее бесконечным запретам: «По пришествии же веры мы уже не под руководством детоводителя. Ибо все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса»51. Язычники тоже, сказал Павел, были наследниками обещания Господа Аврааму. Избранный народ больше определялся не родословной или приверженностью законам, а только знанием и любовью Христа. Короче говоря, любые народы теперь могут котироваться как дети Авраама. Надо только, чтобы весь мир стал христианским.
Нельзя сказать, что в этом заявлении не хватало дерзости. Честолюбивые замыслы Павла были и новаторскими, и глобальными. Культы и божества, которых они прославляли, доселе всегда были связаны с определенными местами и конкретными народами. Любые предположения, что они могут быть чем-то большим, что они могут считаться всеобщими, неизменно представлялись людям оскорбительными или абсурдными либо и оскорбительными, и абсурдными. Тем не менее Павел сумел почувствовать подлинный дух времени. Стремление к всеобщему братству витало в воздухе. В конце концов, Посидоний, еще за сто лет до Павла, верил, что оно появится, как один из плодов римского правления. Почему в мире, в котором господствуют претензии будущих глобальных империй, не найдет поддержки идея всеобщей веры? Поэтому после распятия Иисуса христианская миссия среди язычников процветала. Ячейки, появившиеся при Павле, обновлялись и множились. На землях, управлявшихся или из Ктесифона, или из Рима, они росли, цвели и распространялись. В каждой из них мужчины и женщины любого происхождения, принадлежавшие к любому классу и расе, встречались как равные, в общем помещении, перед взором сурового, но любящего Господа. Равные, потому что все они – сенатор и посудомойка, грек и бритт, философ и блудница – могли быть затянуты в вязкую трясину греха. Равные, потому что все они благодаря смерти Христа на кресте получили возможность заслужить для себя спасение. Еще никогда идея личной ответственности не проповедовалась так радикально, демократично и широкомасштабно. Христианские мыслители в борьбе за определение принципов веры были заняты в проекте, вполне подходящем эпохе своим ощутимым идеализмом. Они исследовали цели Бога в еще более глобализированном мире.
