Валентин Свенцицкий - Собрание сочинений. Том 2. Письма ко всем. Обращения к народу 1905-1908
Но если люди не вправе задавать этот вопрос, то, конечно, много христианского, много чистого и того, что благословил бы Христос, есть в том, что люди мучаются этим вопросом; что они бескорыстно переживают внутренние затруднения, связанные с ним. Для таких людей, не вопрошающих, а переживающих, – есть полное утешение. Пусть только они представят себе, что на все те частные случаи зла, все без исключения, которые им встречаются в жизни и которые заставляют их страдать от недоумения: к чему они, разве нельзя было бы без них, – на все есть настоящий, реальный ответ в том, что за всех страдал Христос муками на кресте, и не только за них, но и за то самое святое страдание, которое Он теперь возбуждает в чистых людях. За всё страдал и всё искупил, и верой можно почувствовать, что искупление уже совершилось, хотя мировой процесс тянется и ещё продолжается278. Это так же, как со смертью. Эмпирически она существует, но для верующих её уже нет, потому что Христос её уже победил279. Нужно почувствовать и увидеть в совершающемся зле страданий лик Христа280. В этом, и только в этом, единый исход из внутренних недоумений, грубым и внешним выражением которого и является вопрос: как примирить идею абсолютного добра с существованием в мире зла.
III. Духовный блуд
Итак, чтобы в душе своей примирить мировое зло с признанием Абсолютного Добра – надо страдать. Не личным – мировым страданием. «И был пот Его, как капли крови, падающие на землю»281. Но кто знает такую скорбь? Во всяком случае, менее всего те, кто, казалось бы, должен был знать её прежде всех. Мы говорим о так называемых «мистиках». Не настоящих мистиках, а в кавычках. Владимир Соловьёв и Достоевский тоже мистики, но кто усумнится в их страданиях? Недаром Достоевский писал: «…всякий человек за всех и за вся виноват, помимо своих грехов <…> и когда люди эту мысль поймут, то настанет для них царствие небесное уже не в мечте, а в самом деле»282. А Соловьёв в бреду, умирая, с жесточайшей мукой говорил: «Тяжела работа Господня»283. Они страдали воистину; и эти страдания дали им то высшее примирение, которое делало их к концу жизни пророками, постигнувшими тайну Добра и Зла, успокоенными, просветлёнными. Кровавыми слезами была омыта их осанна284. Не надо читать их произведения, достаточно посмотреть на их лица, чтобы понять, кто они были.
Не то «мистики».
Достоевский и Соловьёв, два гиганта религиозной мысли, всколыхнули русскую интеллигенцию. Религиозно-мистическое движение последних лет, несомненно, было результатом их деятельности. Но здоровая, подлинная правда начавшегося движения покуда почти ещё не может быть определена за всей той мистической вакханалией, которая окружает тихую лампаду на могиле Соловьёва. Религиозное пламя, зажжённое Достоевским и Соловьёвым, разгорается в тиши, невидимо, целомудренно укрывая свой алтарь, с тем чтобы на людей вынести его только тогда, когда наступит время апостольски дерзновенного исповедания имени Христова. А покуда за религиозное движение принимается то, что назойливо бьёт в глаза.
У нас, самым добросовестным образом, отожествляют между собой религиозное движение и те многочисленные мистическо-декадентские кружки, которые, собственно говоря, играют роль накипи. Кружков таких множество, но все они одинаково однообразны и одинаково далеки от Христа. В одном люди поталантливей и почестней, в другом больше грязи и люди побездарнее. А по существу всё то же. Ни в одном из них нет и тени религиозного делания, всюду один и тот же духовный блуд.
Нельзя назвать другим словом то, что делается на всех этих мистических журфиксах285.
Если блуд физический разрушает тело и медленно ведёт к смерти, то блуд духовный ещё с большей силой разлагает душу и ещё быстрее ведёт к гибели. Все эти «мистики» – живые трупы. Религиозные разговоры им нужны как наркоз. Только на журфиксах они оживляются, приходят в «мистический» экстаз, ковыряются во всевозможных «нюансах» своей внутренней жизни. И каждый говорит о себе и для себя, только для того, чтобы поприбавить «настроения», опьянеть, прийти в знакомое состояние мнимого «наития», с тем чтобы дома скучно и до пошлости прозаично тянуть свою жизнь. Все «религиозные» восприятия исчезают, и остаётся мёртвая, усталая, ни на что неспособная душа. Эта тоска и тягость возводится на степень «мировых страданий»; в них начинают копаться, их начинают смаковать, с тем чтобы на другом журфиксе, в другом месте рассказать об них и прийти опять в ненормальное возбуждение от собственных излияний. Они собираются, эти полумёртвые люди, по гостиным и салонам, изящно обставленным в новом стиле, фальшивым языком говорят о страданиях, как бесстыдная женщина, оголяют подобия своих христианских настроений и ведут салонные разговоры о «Жене, облечённой в солнце»286, об «Антихристе», о тайне Троицы, о новых откровениях. Какими бы звонкими именами ни назывались эти кружки, «Арго», «Золотое» ли «руно»287, – суть одна: преступный блуд духа. Все эти раздушенные гостиные, болтовня на религиозные темы, болезненное возбуждение «мистическим» психозом – всё это не имеет никакого отношения к христианству, как не имеет отношение к любви – блуд. Разве может Карамазов-отец, съеденный блудом, понять смысл любви? Но и «мистики», духовным блудом омертвившие душу свою, неспособны на непосредственное, живое, целомудренное религиозное чувство. Оно сейчас же делается материалом для духовного блудодействия: его таскают по журфиксам, в нём копаются на глазах у всех, а если есть литературный талант, то ещё и тащат в типографии.
Весьма возможно, что все эти уродливые формы – необходимые спутники мучительного процесса религиозного возрождения, и в таком случае, как внешние показатели внутренних процессов, они имеют косвенное отношение к христианству. Но, взятые сами по себе, они, повторяем, никакого отношения ко Христу не имеют, и именно потому, что не имеют никакого отношения к Голгофе.
Вне Голгофы – нет христианства288. Не иметь отношения к Голгофе – значит не иметь отношения к христианству. Если на Кресте совершилось подлинное искупление, если все муки, не исключая смерти как результата греха, были приняты Христом в душу Свою и воистину побеждены Любовью, восторжествовавшей в Его Воскресении, то всякий желающий приобщиться Христу, жить вместе с Ним, любить Его, служить Ему должен принять в свою душу Его Голгофу.
Нельзя быть Христом, нельзя принять в душу свою все страдания Его, но взять посильную ношу289 – необходимое условие христианства. У каждого своя Голгофа, и каждый, восходя душой своей на лобное место, по-разному предаёт себя на распятие. Но, каково бы ни было страдание это (распятие в нём всегда будет страдать со Христом), беспрерывно ощущать иглы венца Его – вовсе не значит впадать в беспросветное, преступное уныние. В муках Голгофы уже содержится торжествующая радость Воскресения. В скорбях смерти уже трепещет начало истинной жизни. И если христианство – беспрерывная Голгофа, то в то же время оно и беспрерывная радость. Мука и радость здесь одно. Но такая мука и такая радость обязывают. Постольку, поскольку будет человек причастен страданиям Христовым, постольку это выразится и в религиозном действовании. Нельзя говорить: я умом познал Христа и душой люблю Его, но не настолько совершен, чтобы и воля моя была христианской. Это ложь. Познание Христа, живое участие в Его муках Голгофы и в радости Его Воскресения предполагает веру. Степень веры и любви определяет и степень познания. Вера без дел – мёртвая вера290. Христианскую веру нельзя мыслить без религиозного действования. Когда вера во Христа никакого отношения к жизни не имеет – это явная ложь: не религия, а духовный блуд. Вот потому-то «мистические» кружки, всё религиозное действование которых ограничивается «настроениями», циничным ковырянием в собственной душе и салонными разговорами на апокалиптические темы, – явно враждебны Христу, ибо живой веры в Него не содержат. Живая вера начинается только там, где начинается религиозное дело. Потому деятельность «мистических» кружков может служить только отрицательным показателем близости дней грядущей Церкви. Подлинная, религиозная энергия хранится в народе, и великое, религиозное возрождение будет и великим народным движением. Когда тёмные, забитые, полуголодные люди подставляли 9-го января тело своё под расстрел и с хоругвями шли умирать за правду – это были первые вспышки религиозного вдохновения.
Народ мало знает, и то, что знает, – наполовину искажено, но его вера есть в то же время и жизнь. Он верит в присягу291 и потому готов расстрелять родного отца. Когда он будет знать настоящего Христа, он сразу начнёт и настоящую жизнь. Его стремление разобраться в религиозных вопросах – всегда подлинная, духовная работа, но не духовный блуд. Достоевского и Соловьёва многое отделяло от народа, но тот и другой были в то же время внутренне всегда с ним. Но наши «мистики», во всех разновидностях, со своим журфиксным блудодействием, никакого отношения к народу не имеют. И не в том дело, что они уж очень интеллигентны и очень уж утончена их психология; можно с уверенностью сказать, что обычный интеллигент, атеист, гораздо ближе и к народу, и ко Христу, чем какой-нибудь мистик-«аргонавт». Нет, дело тут не в интеллигентности, а дело в том, что они мёртвые люди, мёртвой веры. Смоковница, которую проклял Христос292. Утончённость «мистиков» если и имеет значение, то только одно. Она делает иногда почти неуловимой грань между религиозным подъёмом и духовным блудом, давая возможность необыкновенно тонко совершать подделку. А потому по различным поводам нам не раз ещё придётся вернуться к тому же вопросу. Ибо страшен блуд физический, но нет ничего страшнее блуда духовного.
