Ханс Бальтазар - Истина симфонична
Церковная должность, как ясно показано в посланиях Павла, выступает гарантией того, что взаимная любовь христиан, долженствующая сделать Церковь моделью единства всего мира (Ин 13, 35; 17, 23), не замкнется в себе на сектантский лад. Эта должность изнутри подрывает всякую самодостаточную харизматику (как было, например, у коринфян), расширяя ее до кафолического горизонта самоотреченной Христовой Любви. И это имеет абсолютно принципиальное значение. Если бы мерой внутрицерковной любви был «опыт» взаимной связи, общих религиозных переживаний, общего воодушевления делом Христа и т. п., то вскоре дело дошло бы до отгораживания «пневматиков» от «плотских христиан», или, как говорил Павел, «сильных» от «слабых», и в этот раскол внутри общины ясно показал бы, что здесь собирается секта пневматиков, которая никогда не сможет предложить миру кафолическую модель единства. Чтобы составить такую модель, христиане должны уже внутри Церкви подвергнуть испытанию на разрыв свою отказавшуюся от всякого опыта любовь — если они хотят приобрести такой опыт любви, который вырастает на отказе от любви и через этот отказ. (Точно так же, как брак лишь тогда может считаться действительно надежным, когда любовь (agape) глубоко укоренится в нем через отказ от эгоизма эроса.) Трансцендентность же церковного опыта любви как ответа на любовь главы Церкви, Христа, объективация этого опыта, поверх всякой субъективности, в виде любви, которая «всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор 13, 7) — все это по существу может быть гарантировано только церковной должностью, которая изымает у индивида мерила и критерии, чтобы вручить их Главе Церкви.
Именно здесь — исходное место плюрализма в Церкви, где его не просто терпят как неизбежное зло, но развивают как величайшее благо — проявляя уважение к другому именно как к другому, с которым совсем не гармонирует мой предыдущий опыт, но с которым я должен соединиться в никогда еще не испытанной, но объективной гармонии: «Кто ты, осуждающий чужого раба? Перед своим Господом стоит он, или падает. И будет восставлен, ибо силен Бог восставить его» (Рим 14, 4). Здесь идет речь о кафоличности любви, и потому примат Петра получает окончательное функциональное обоснование — тем, что в качестве ответа Господу собирает воедино все усилия Церкви, направленные на достижение трансцендентности (ср. Ин 21, 11).
Эти воистину эзотерические вещи сегодня практически игнорируются, попытка истолковать их в чисто социологическом ключе терпит неудачу: ставшая нерешительной вера прилепляется к тому или иному виду духовного опыта в Церкви, образуются отдельные группы, в которых по желанию практикуется подобного рода общий «церковный опыт», но в отсутствие должностной структуры, которая их фиксирует и упорядочивает, эти группы сразу распадаются, если этот «опыт» теряет яркость. Ложное противоречие между духом и структурой должно быть преодолено: в живом теле структурное членение есть функция души (Еф 4, 16). Костяк тела, его мускульная и нервная система не могут быть противопоставлены жизненному процессу как «чистая институция». В теле кафолической Церкви по-настоящему прочный церковный опыт достигается лишь там, где все обособленные духовные опыты, соединившись в едином опыте самоотказа, ведут к образованию всеобщей структуры Церкви. Именно исходя из этого можно заново легитимировать каждый подлинный групповой опыт: он может, по поручению целого, репрезентировать миру модель кафолического единства.
5Мы видим: все то в католичестве, что явлено как структура, находится — если взглянуть на это под правильным углом зрения — на службе у церковной любви, долженствующей задать единственную модель, по которой мир может составить представление о своем собственном чаемом единстве, — чаемом, но так и не обретенном. Будь эта модель реальным образом Церкви, не пришлось бы так много говорить об изменении церковных структур и печальных перспективах самой Церкви. Но в том-то и дело, что изменению подлежат в первую очередь не структуры: чтобы в церковные члены хлынула новая жизнь, нужно, чтобы последние правильно поняли свою истинную функцию и тем самым как бы заново поступили на службу любви. Только любовь задает образ, который должен быть предъявлен миру и привлечь к себе его внимание. «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин 13, 35). Эта любовь не имеет образа, сконцентрированного на самом себе, она не строит себя как произведение искусства на глазах у зрителей, она есть непреднамеренный, спонтанный результат множества самоотречений. И в этом — предначертание той безббразности, в которой ей суждено быть распятой и погибнуть в этом мире.
Как именно христиане выходят в мир изнутри церковной любви, чтобы свидетельствовать своей жизнью любовь Христа, — на этот счет не существует никакой простой формулы. Существует огромный диапазон типов такого поведения: на одном полюсе — незаметная жизненная жертва кармелиток, приносимая за спасение мира, служение самым одиноким и покинутым, на другом — активное участие в общественной жизни, экономике и политике, борьба за права и достоинство человека. Свидетельство церковной любви может быть явлено как одиночками, которые стараются расширить вокруг себя сферу communio, известной им по церковной жизни, так и группами, которые совместными усилиями укореняют Церковь в этом мире. Воля к сотрудничеству с некатоликами, нехристианами, атеистами во всех возможных областях составляет неотъемлемую часть католической апостольской миссии. Свидетельство внутрицерковного духа может выражаться посредством совместной рациональной и профессиональной планируемой светской деятельности любого рода, равно как через непредсказуемый выплеск профетической энергии из круга, где происходит тайное общение с Богом.
В Церкви, молитвенно связанной с Господом в Святом Духе, не бывает недостатка в пророках. Неверно, что приход святых не может быть приближен молитвой и покаянием; правда лишь, что эта молитва и это покаяние должны уже изначально нести в себе качество святости (быть может, абсолютно незаметной). Правда и то, что в Церкви нет более плодотворного и активного реформаторского начала, чем истинная святость и профетизм — если они реально присутствуют. Они взламывают постоянно нарастающую кору предрассудков относительно «институционального» в Церкви, снова и снова являя его трансцендентный смысл. Они образуют питомник новой святости в Церкви: внезапный приход великого святого вызывает распространение святости подобно кругам на воде. Вспомним Василия, Бенедикта, Франциска, Игнатия, Иоанна Креста, Шарля де Фуко. И сегодня — где бы ни происходило в Церкви глубокое внутреннее обновление, всегда можно подняться вдоль этого потока до источника — будь то источник профетизма, харизматичности или мистики. Бывает, что подобное обновление выводит из освещенной сферы привычных представлений и постулатов, однако Святой Дух лучше программирующего человека знает, в чем состоит в данный момент самая острая нужда.
Человек, посланный Святым Духом и послушный ему, также сознает размеры и пропорции полученного им поручения. С какими бы далекими целями и опасностями это поручение ни было сопряжено, он не утонет в фантастическом и абстрактном. Громкие протесты против войн в далеких странах, крикливые лозунги, призывающие изменить всю структуру экономики — все это менее действенно, чем сосредоточенный труд, усердное накопление подлинной компетентности и самоотреченное — а не только пробное и дилетантское — участие в том, в чем имеется наибольшая нужда. При этом провидение всегда следит за тем, чтобы диспропорция между Голиафом мирских властей и христианским Давидом оставалась наглядной: речь идет не о том, чтобы этот последний нарядился в броню власти и стал у кормила мировой политики и экономики, взяв курс на достижение царства Божия на земле. «От нас ждут не победы, а противостояния» (Клодель).
И Церковь, как ее Господь, противостоит на всех уровнях человеческого существования: свой детскостью — ложному, в глазах Бога, совершеннолетию мира; своей умной взрослостью, всеми ее духовными силами — духу, восставшему на Бога. Она противостоит миру мудрой старостью, насытившейся «пребыванием в любви», и особенно — бессилием смерти, которое Церкви дано превратить в сильнейшее свидетельство трансцендирующей любви. «Всеоружие» духа — это нечто совсем иное, чем всеоружие плоти. И линия фронта, где применяется оружие, пролегает здесь абсолютно иначе. Мир бьется за благосостояние, Церковь — за спасение, пусть даже оба — и мир, и Церковь — работают над преодолением нужды. Благосостояние и счастье большинства остаются на переднем плане, за ними — непреодоленная смерть. Спасение же предполагает, что человек и мир связаны единой участью, которая вполне воплощается по ту сторону времени и смерти. Единство Церкви, как контур единства грядущего царства, скрепляет единство непрерывно разрушаемого смертью мира — но добивается этого тем, что препоручает себя смерти, преодоленной Господом.
