Константин Соловьев - Я сказал: вы – боги…
«В нем недоставало элементов универсальной цельности и духовной гармоничности для получения отклика во всякой страдающей человеческой душе…» [87,283].
Объяснение это избыточно рационально, если не сказать псевдонаучно. Но и в нем содержится намек на серьезную душевную драму, переживаемую Чайковским в то время. В письме к Л Сердюковой, не рассчитанном на широкий круг читателей? он высказался и яснее, и откровенней:
«Я тогда был вдвойне калекой – жизнь разорвала сразу мое нравственное содержание и мою способность любить. (…) дышать тем воздухом и кланяться тем идолам, которые доводят до самоубийства, до леденящего состояния, до мертвенности какой-то – о, я не в силах оставаться так» [14-147,18об.].
Вряд ли можно согласится с мнением А.И. Фаресова о том, что Чайковский стал «богочеловеком» только под влиянием красноречия Маликова. Фаресов так передал слова Н.В. Чайковского: «Когда я слышу стройное мировоззрение, то я тотчас же пленяюсь логическими построениями и художественностью речи. Если меня накрыть в эту минуту на месте, я ничего не найду в защиту своей программы».
[79,234]. Собственные признания Чайковского говорят о другом: в его жизни произошла какая-то личная драма (известная его адресату – Л. Сердюковой). Результатом этой драмы стало разочарование во многих прежних идеалах. Потом пришла мысль о необходимости порвать связи с тем кругом людей, поступков и мыслей, в котором он жил последнее время.
Объяснение, данное М. Ф. Фроленко: «Последний исходил из духовного сословия, где как-никак, а внутри крепко сидела вера в Бога, хотя на словах он уже отказался от нее» [84,221], – совсем не годиться, поскольку основано на неверных слухах. Отец Чайковского был чиновником, сам он в отрочестве был под сильным влиянием старшего брата – студента Петербургского университета, и уже в 14 лет познакомился с сочинениями Конта, Льюиса и Милля [61,14], так что ни о каком религиозном воспитании не могло идти и речи. Учеба на естественном отделении физико-математического факультета Петербургского университета также не способствовала развитию религиозного чувства.
Другое дело член кружка «артиллеристов» Н. Теплов. Он и до знакомства с Маликовым интересовался религиозными вопросами, делал выписки из библии и собирался пропагандировать крестьян с опорой на Священное писание. Почти за год до появления «богочеловечества», 10 июля 1873 г. он писал своему товарищу:
«… мы дорожим всяким человеком, наш труд принадлежит нам, все, что мы имеем – не наше – все это принадлежит всем людям, следовательно, каждый, кто желает добра человечеству и понимает то, чему учил Христос, может пользоваться нашим добром, трудом и всеми нами, он уже не имеет права отказаться, ибо этим покажет нелюбовь к ближним» [69,261].
В этом отрывке удивительным образом переплелись лавровские мотивы долга образованных людей перед народом, объяснение собственной деятельности при помощи христианских понятий и терминов и мысль о всеединстве человечества, столь близкая Герцену – та самая мысль, которая стала базовой для «богочеловечества».
Определенная форма религиозной экзальтированности чувствуется и у Д. Айтова – он проповедовал «богочеловечества арестовавшим и допрашивающим его полицейским с жаром истинного неофита. Но остальные сторонники Маликова и он сам, до «богочеловечества» особой религиозности не выказывали. Правда, В.И. Алексеев называл себя искренне верующим человеком «по своим убеждениям». Однако то, как он характеризовал свои взгляды начала 1870-х гг. убеждает в обратном. Он был типичным студентом тех лет:
«Присматриваясь к жизни людей, я увидел, что жизнь народа движется не математикой, а зависит больше всего от истории и социальных отношений, сложившихся под влиянием различных условий» [2,236].
В его воспоминаниях (как и у Чайковского) очень отчетливо звучит мотив кризиса, утраты «цельности» мировоззрение, а не религиозных поисков. После окончания Петербургского университета он «целый год вращался среди рабочих петербургской стороны», и уже тогда задумывался над вопросом: «Как же я, человек полный эгоистических противоречий, могу водворить мир среди людей, враждующих на почве этого же самого эгоизма» [2,237–238]. Что-то похожее происходило, возможно, и с С.Л. Клячко. По крайней мере, H.A. Троицкий пишет о каком-то конфликте в московском отделении кружка «чайковцев», закончившимся «удалением» Клячко из организации [76,77].Но вернемся к Чайковскому и попробуем выяснить, почему же в своих поисках «цельного мировоззрения» он выбрал «богочеловечество». В 1913 г. он объяснял отход от революционной работы недоверием к тем формам, которые принимало его дело, неверием в попытки пропаганды среди крестьян. В 1926 г. он этот положение развил и обосновал:
«Мы не выдерживали ни одного задания и спешили как можно скорее перейти к широкой революционной пропаганде, то есть к осуществлению своих рыцарских порывов. (…) Во всем этом я видел лишь нашу обычную интеллигентскую авантюру, а не искание общественного дела. (…) И тут я скоро оказался на крайне правой, которая мешала кружку развернуть свои творческие силы. (..) Тогда я сложил руки, затосковал и запросился в отпуск. Это случилось в конце 1873 г.» [91,283].
На первый взгляд отказ от нового общего дела – «хождения в народ» никак не объясняет увлечение именно богочеловечеством. Но если вспомнить о том, что проповедь Маликова была не абстрактной речью «вообще», а строилась на последовательной критике бакунизма и, шире, любых насильственных методов борьбы, то все «связывается» и достаточно крепко. Позиция Чайковского им самим именуется «крайне правой». А на крайнем левом фланге были именно поклонники Бакунина, смело идущие по пути уже проложенным С.Г. Нечаевым.
Таким образом, каждый, кто не видел смысла действовать по программе Бакунина, должен был задуматься о том, как для себя лично решить три «теоретических» вопроса:
• вопрос о соответствии поступков тем нравственным идеалам, ради которых они совершались (другими словами – знаменитая проблема соответствия цели и средств);
• вопрос об ответственности за те изменения, которые несет обществу революционное насилие;
• вопрос о цене, которая будет уплачена за действия революционеров.
Именно эти три проблемы были центральными в «богочеловечестве». Разрешались они Маликовым с помощью «новой религии» легко и свободно. Если встреча с Нечаевым, в свое время, произвела на Чайковского «решительно отрицательное впечатление и не столько его иезуитские и демагогические приемы агитации, сколько его ненависть ко всему существующему и его ненасытное властолюбие» [91,280], – то встреча с Маликовым дала надежду на то, что вся та деятельность, которая велась на ранней стадии существования кружка «чайковцев» (П.А. Кропоткин писал, что когда он в 1872 г. познакомился с «чайковцами», «кружок не имел в себе ничего революционного» [42,289]), может быть продолжена. И прав, на наш взгляд Д.М. Одинец, доказывавший, что в кружке «чайковцев» именно Н.В. Чайковский оставался на прежней позиции, в то время как большинство его товарищей «повернули» к революции, то есть к насилию [59]. Но, говоря о «прежней позиции» мы не можем не сознавать, что неприятие тех изменений, которые произошли в товарищах, заставляло изменяться и самого Чайковского. Его чувства были угнетены тем разладом, который наметился между ни и его товарищами. Его мысль, подстегиваемая полемикой с бывшими единомышленниками, волей-неволей двигалась в сторону противоположную их революционным устремлениям. Позже он и сам это осознал
«И во мне произошла значительная эволюционная перемена, и хотя мы исходили из одних и тех же положений, расширяя и углубляя их, результаты получились разные…» [91,282].
Нечто похожее, судя по его собственным словам, происходило и с Д. Айтовым. Вот фрагмент его показаний в полиции:
«… до столкновения с народом он предполагал, что существующий порядок поддерживается безнравственностью одних правящих классов, а теперь узнал, что люди друг друга продают за бесценок, и если произойдет революция и нужно будет кого-либо резать, то перерезать не одни привилегированные сословия, но всех, как это и было во Франции, что впрочем, ныне сознал невозможным сделать, а теперь пришел к тому убеждению, что не резня для этого нужна, а надо прибегнуть к иному способу, чтобы спасти народ…» [15-1,63].
О том же самом, но гораздо короче и более ясно написал, через много лет после «богочеловеческой» эпопеи, В. И. Алексеев: «Чайковский (…) был сторонник мирной пропаганды и противник насилия. Это главным образом нас всех и соединило»[2,238].
Итак, тенденция к эскалации революционного насилия, впервые отчетливо определившаяся в освободительном движении на рубеже 1873–1874 гг. вызвала протест у незначительной части его участников. Осознав необратимость происходящих с товарищами перемен, они, каждый в отдельности, почувствовали необходимость нравственного сопротивления и поиска альтернатив. Появившаяся в это время «новая религия» А. К. Маликова стала (или показалась) реальной альтернативой бакунинскому призыву к бунту. Он позволяла соединить в одно целое верность социалистическому идеалу и нежелание участвовать в «резне и драке». Апологеты Маликова нашли свое особое место в освободительном движении. «Как два сука одного дерева, мы разрослись в разные стороны», – так оценил впоследствии эволюцию взглядов своих товарищей и собственных Н.В. Чайковский [91,282]. Так удалось восстановить «гармонию» в собственной душе. Оставалось убедить в этом всех окружающих.
